А ведь могло быть иначе, если бы он не упустил случая. В 1940 наш флот и впрямь мог и должен был сыграть главную роль в национальной обороне, хотя в течение многих веков, в силу того, что судьбы Франции решались на континенте, он был оттеснен на задний план. Во время военной катастрофы, обрушившейся на метрополию, флот, к счастью, уцелел. С этой минуты океаны, расстояния, скорость - словом, все факторы, определявшие его роль, приобрели первенствующее значение. В его распоряжении были наши заморские владения, которые тоже уцелели. Союзники, которым неприятель угрожал с моря, без всякого торга оказали бы помощь. Сочетая свою силу с силой их флота, он мог бы блокировать и преследовать врага, прикрывать берега Африки или господствовать там, перевозя все необходимое для армии-освободительницы, и в один прекрасный день доставить ее обратно к нашим берегам. Но для выполнения подобной задачи главе флота была необходима не только склонность к риску, но и страсть патриота, который желает служить одной Франции, что бы с этим флотом ни случилось в дальнейшем. Но не таким человеком был Дарлан.

Все его притязания, все его заботы были отданы флоту, но одному только флоту. В годы общей вялости и непрочности государства, - а ведь в этих условиях протекала почти вся его сознательная жизнь, - он был целиком поглощен лишь одним: флотом, этим мощным организмом, его интересами, его чарами, его техникой. В мирные времена он сумел, пустив в ход весь свой пыл и всю свою ловкость, выманить у властей средства для постройки хорошо оснащенного флота, но рассматривал его как свое ленное владение, существующее само по себе и ради него самого.

Когда Франция потерпела поражение, для Дарлана важнее всего было то, что флот не разбит. Когда произошла капитуляция, он принял ее, утешаясь мыслью, что общая катастрофа минует флот. Когда конфликт стал мировым и флот имел все возможности стать прибежищем нации, у Дарлана была единственная цель - не пускать его в дело, а сохранить любой ценой. Это от имени флота ему хотелось стать главой вишистского правительства. Это с целью обеспечить флоту поле действия и свое место в событиях он не раз давал приказ выступать против "голлистов" и союзников.

Он выступил против Англии в сотрудничестве с захватчиками, потому что хотел одержать верх в той борьбе, которую он называл морским соперничеством. И когда наконец он принял решение прекратить борьбу, которая по его планам велась на берегах Африки против англичан и американцев, что возобладало в его душе - запоздалое стремление победить захватчика родины или решение переменить лагерь в надежде собрать рассеянные по свету остатки флота? Но поскольку в Тунисе, в Фор-де-Франс, в Александрии моряки отказались ему повиноваться, а в Касабланке, Оране, Бизерте от кораблей остались лишь жалкие обломки, адмирал Дарлан понял, что если Франция и выиграет войну, то его личная партия проиграна.

Франция без сильного флота не может быть Францией. Но флот должен быть ее флотом. Правительству надлежит формировать флот, руководить им, использовать его как орудие национальных интересов. Увы! Этого-то как раз не смог и не сумел сделать режим, который уже в течение многих десятилетий плыл по воле волн, не управляя живыми силами нации.

На мой взгляд, убийство в Алжире выявило основную причину наших испытаний. Подобно всем неслыханным бедам, обрушившимся на Францию, ошибки адмирала Дарлана, трагическая судьба нашего флота, глубокая рана, нанесенная душе наших моряков, - все это были последствия длительного недуга всего государственного организма.

Исчезновение Дарлана могло иметь серьезные последствия для дела объединения французов. Мне следовало воспользоваться стечением обстоятельств. 25 декабря я телеграфировал генералу Жиро, что "покушение в Алжире является показателем и предостережением" и что "необходимо более чем когда-либо создать там национальную власть". Далее я писал: "Предлагаю вам, генерал, встретиться со мной как можно скорее на французской территории - в Алжире или на территории Чад. Мы обсудим меры, которые помогли бы объединить под временной центральной властью все французские территории, способные бороться за дело освобождения и спасения Франции".

Если я так торопился отправить это послание, то лишь потому, что мы не имели права ждать сейчас, когда наконец представилась возможность соглашения. Но я адресовался к генералу Жиро, потому что считал, что он сменит Дарлана. И в самом деле, теперь американцы в Алжире получили возможность использовать того человека, на которого пал их выбор с самого начала, и лишь присутствие адмирала мешало им осуществить свое намерение. Что касается необходимых формальностей, то они зависели лишь от "имперского совета", то есть от Ногеса, Буассона, Шателя и Бержере, которыми бесспорно распоряжались Эйзенхауэр и Мэрфи. И действительно, генерал Жиро 26 декабря был облечен всеми полномочиями и получил весьма странный титул "гражданского и военного главнокомандующего". Если бы он согласился на мое предложение, если бы мы объединились с ним вопреки воле интриганов и чужеземцев, если бы мы призвали объединиться по нашему примеру всех, кто хотел изгнать врага, можно было бы сразу же найти основу для организации авторитетного правительства военного времени. Таким образом, можно было бы избежать долгих месяцев смуты. Если бы на затаенные обиды и претензии некоторых французов, если бы не желание союзников оставить под своим контролем власть в Северной Африке и помешать Франции появиться там в качестве суверенной державы, то здравый смысл нации восторжествовал бы гораздо раньше.

Как я и ожидал, ответ, присланный мне генералом Жиро 29 декабря, оказался весьма уклончивым. Выразив сначала полное согласие со мной относительно необходимости объединения французов, он, желая оттянуть этот момент, привел те же мотивы, которые приводил я с целью ускорить дело. "В свете того, - писал он, - что недавнее убийство вызвало глубокое волнение в гражданских и военных кругах Северной Африки, нынешняя атмосфера не благоприятствует нашей встрече". Вместе с тем, ссылаясь на военную обстановку в Северной Африке и выдавая за свое собственное - лишь с легкими поправками - мое предложение об организации в Африке взаимной связи, сделанное ему через генерала д'Астье, он добавлял: "Я предпочел бы, чтобы вы направили ко мне компетентного представителя для налаживания сотрудничества между французскими вооруженными силами, сражающимися против общего врага".

Естественно, эта уклончивая позиция меня отнюдь не устраивала. Получив ответ от генерала Жиро, я тут же, 1 января, послал ему телеграмму. В этом втором своем послании я выражал удовлетворение по поводу того, что "первый обмен мнениями между нами состоялся". Но я утверждал, что "объединение всей империи и всех французских сил с силами Сопротивления никоим образом не должно откладываться". "Я уверен, - писал я, - что только временная центральная власть, учрежденная на основе национального единства, достигнутого в интересах ведения войны, способна обеспечить должное руководство усилиями французов, поддержать целостность суверенитета Франции и достойно представлять ее за границей" Итак, я возобновил свое предложение относительно встречи и добавил: "Я понимаю всю сложность положения в Алжире. Но мы могли бы без затруднений встретиться в Форт-Лами, либо в Браззавиле, либо в Бейруте, по Вашему выбору. С доверием жду Вашего ответа".

Излагая на бумаге мои призывы к единению, я сильно сомневался в результатах нашей телеграфной переписки. Вряд ли следовало ожидать, что секретные документы, да еще просматриваемые в Алжире англо-американскими агентами, могут поднять великий вихрь, способный смести все препоны и возражения. Поэтому-то я решил обратиться к общественному мнению французов, считая, что его воздействие в конечном счете будет неотразимо. 2 января я опубликовал заявление, в котором взывал в этом смысле к французам.