Толли нашел развилку, повернул машину, у которой пожаловались рессоры, и поехал по грубой грунтовой дороге, которая закончилась пустошью с высокой травой и деревьями на одной стороне и нестриженой изгородью на другой. Толли выключил мотор и выбрался. Он слышал воду, текущую где-то в отдалении, и одинокий зимний звук грачей, хрипло каркающих на голых полях. Двигатель машины, остывая, тихо потрескивал позади.

В изгороди были ворота, покосившиеся в столбах и закрытые колечком оранжевой бечевки. С ощущением, что он что-то нарушает, Толли поднял кольцо и прошел. За воротами расстилался широкий кочковатый луг, слева ограниченный рощей голых деревьев, справа снижаясь к реке, очевидно, Червеллу. Далее за рекой была насыпь и, пока Толли осматривался, из туманной дали выкатил поезд и прошел мимо с огнями пассажирских вагонов, словно цепочкой желтых бусин, грохот движения потащился вслед поезду в сторону Бирмингема.

Толли глубже опустил подбородок в ворот своей Берберри и пошел по траве. Когда-то здесь проходила узкая дорога, продолжение грунтовки, но теперь она заросла. По обе стороны бугорки отмечали места, где когда-то стояли дома и коттеджи. Теперь не были видно ни единого камня.

Он пошел в сторону рощи и, проходя мимо первой группы деревьев, понял, что находится посреди развалин поместья, которым когда-то владела его семья. Забавно, что осознание этого, не задело в нем никаких струн.

Наверное, потому, что здесь мало что осталось. Тянулся низкий пригорок, узкий и длинный - все, что сохранилось от стены; раскинулась громадная куща шиповника, которая когда-то могла быть розарием. За деревьями находилась единственная еще стоявшая часть дома - зазубренные плечи стены по обе стороны от большой каминной трубы и кучка восьмиугольных дымовых труб, должно быть, еще елизаветинских. Здесь и там валялись кучи каменных блоков, покрытых плющем и травой - больше ничего.

В сомнительном свете Толли сделал несколько фотографий своим карманным Олимпусом; только когда он закончил снимать, он обратил внимание на здание, стоящее в нескольких сотнях ярдах за руинами, небольшую неприметную церквушку с низкой квадратной башенкой. Живая ограда вокруг примыкавшего кладбища совсем разрослась, длинные плети шиповника торчали из нее, словно непричесанные волосы, а могильные плиты стояли по пояс в траве, очевидно не стриженной с весны. Однако, гравийная дорожка была свободна от сорняков, а разбитое на одном из витражных окон стекло размером в ладонь, было заделано фанерой - очевидно, за церковью еще присматривали, хотя паства давно покинула ее, или давно лежала под высокой травой. Толли постоял у хлипкой калитки, потом повернул прочь. Становилось темно, солнце пятном в низких тучах стало над холодными полями, слишком темно, сказал он себе, чтобы осматривать надгробья, чтобы искать в церкви реликты своей семьи. Он вернется сюда завтра.

Наверное, вполне определенно его дед промотал семейное состояние: эти заросшие травой руины не слишком-то большое наследство. Он подумал, как все пришло к такому состоянию. Последний в роду. Что ж, пока что можно все осмотреть, подумал он, и пошел вниз к реке. Она разделялась надвое длинным, узким островком, что лежал в тени железнодорожного моста; на другом берегу реки стояли остатки большого квадратного здания. Наверное, мельница, предположил Толли, ибо дальний поток разделенной речки падал стеклянным водопадом через плотину. Одна стена еще стояла, окруженная рощицей захудалых деревьев. Когда Толли поймал их в видоискатель, показалось, что кто-то стоит там в тенях, человек с головой очень странной формы. Или нет, он в высокой шляпе...

Грузовой состав выкатил из-за поворота и пересек мост с шелестящим грохотом, посвистывая на две ноты. Толли посмотрел вверх, потом щелкнул фотоаппаратом. Но фигура, если она и была здесь, исчезла.

x x x

Ветхая ферма, ряд общественных зданий из бетонных блоков, а потом кучка живописных коттеджей вокруг крошечной деревенской лужайки, позади них к вечернему небу подымается шпиль церкви. Толли нашел Глеб-Коттедж достаточно легко. Он предпочел бы напиток покрепче чаю, предложенному Бомонтами, однако паб оказался закрыт, а Толли еще не настолько знал запутанные английские правила, чтобы понять, когда же он откроется.

Джеральд Бомонт не казался удивленным, увидев Толли, а провел его в комнату, которую назвал лонжей, и приглушил, но не выключил, большой цветной телевизор, где показывали какой-то старый семейный фильм. В течении всего последовавшего странного разговора телевизор мерцал и бубнил в своем углу, как какой-то идиот-ребенок.

Сидя в слишком мягком кресле, Толли начал расслабляться, чувствуя себя чем-то вроде оперившегося кукушонка, пока Бомонты порхали вокруг, усиленно угощая его горячим чаем с молоком и множеством бисквитов и маленьких печений, намазанных маслом. Она с живостью воспринимали его описание Штатов и, в частности, Бостона, как если бы он каким-то образом мог вызвать их исчезнувшее дитя. Джеральд Бомонт был горным инженером, которые рано уходят в отставку, и они переехали, чтобы быть поближе к их единственному ребенку, когда он работал в Оксфордском университете; но потом он стал очередной статистической единицей в Утечке Мозгов и оставил их чужих и одиноких в мягком сельском Оксфордшире. Их послушать, так они словно беженцы в чужой стране.

"Ну, что ж", сказал в конце концов Джеральд Бомонт. "Что вы думаете о Стипл-Хейстоне?"

Толли полизал промасленные пальцы; он съел все печенье и большую часть пончиков (нет, вспомнил он, бисквитов). "Вы были правы, сказав, что там не на что особо посмотреть. По крайней мере, в сумерках. Я должен вернуться и взглянуть поосновательнее, да и сделать больше фотографий."

Вплоть до этого момента он позабыл, что мельком видел предвещавшую худое фигуру - наверное, она была ничем иным, как вымыслом его воображения, вызванным тенями и намеками, но все-таки при воспоминании он почувствовал дрожь, несомненную трясучку.

Джеральд Бомонт сказал: "Это хорошее место для фотографирования. Подождите минутку."