— Не Ивана Морозова отец? — еще раз спросил он, пристально вглядываясь в меня утомленными глазами.

— Его, — ответил я. — А теперь позвольте по существу. Вот трест говорит — не жаловались. Выходит, мы виноваты, а трест остается в стороне? Хорошо, а я вам расскажу пример из нашей же типографии — пусть трест слушает да на ус себе наматывает.

Я обратился ко всем собравшимся:

— Ребятишки, скажите-ка, вентиляторы у нас есть?

Мне дружно ответили:

— Есть!

— А работают они?

— Нет!

— Так для чего же у нас вентиляция?

Нельзя передать, какой хохот поднялся среди собравшихся.

Председатель треста попробовал догадаться и нерешительно спросил:

— Для декорации?

Я махнул ребятам рукой: тише, мол, тише, и сам, сдерживая смех, громко ответил:

— Ошибаетесь, для получения льготного тарифа по социальному страхованию.

При моем ответе улыбнулся даже секретарь райкома, но — честное слово! — улыбка у него получилась невеселая.

— Так вот, — продолжал я свою речь, — то же получается с трестом. Вентиляция была, льготы по ней получались, а вот следить, работает ли она, соцстрах не следил. Типография была, о ней даже разговоры какие-то шли, послабления всякие давались, а следить за ней трест не следил — упадка ее не заметил. Соцстрах не следил за вентиляцией, а вы за типографией…

Председатель треста попытался возразить:

— Не наша вина…

— Ваша, ваша вина, — оборвал его секретарь райкома и задал нам последний вопрос: — А скажите-ка, чего вы теперь хотите?

Вперед выступил Парфенов, провел рукой по всклокоченным, торчавшим в разные стороны непокорным волосам, пригладил их и громко объявил наше общее мнение:

— Требуем наладить типографию. Дайте хорошего хозяина. И чтобы при нем глаз был, а то Кукушка прозаседался совсем… Чтобы Клевцова и Кукушку убрать! И сначала работу наладить, а потом о сокращениях говорить: помяните мое слово, новых набирать придется… Вот чего от вас рабочий класс требует.

— Отлично, — сказал секретарь райкома. — Теперь выслушайте меня. Положим, вы не рабочий класс, рабочий класс — это металлисты, горняки, текстильщики, печатники — все вместе, а в отдельности вы маленечко переборщившие рабочие ребята. Согласен, директор был плох, трест не следил за типографией, но и вы поступили неправильно. Трест относился формально, так разве была закрыта дорога в райком, в Московский комитет? Особенно стыдно говорить такие вещи отцу Ивана Морозова. Ты бы, старик, вместо болтовни о вентиляции занялся бы делом и провентилировал типографию в райкоме. Рабочий ты хороший, человек умный, а вот дал себя сыну обогнать — сын сколько времени коммунистом был, а ты в хвосте плетешься. Я согласен, секретарь должен больше вниз смотреть, а не наверх, прозаседался ваш секретарь, а вы молчали. Нечего спорить, ваших вин можно насчитать много. Райком даст вам хорошего хозяина — директора, даст толкового партийца в ячейку, но смотрите, ребята, не подкачайте сами… Если вы все их не поддержите, не начнете все вместе налаживать типографию, у самых хороших руководителей ничего не получится…

Парень говорил долго, но дельно. Я обиделся на него сначала. Как это меня мог обогнать сын? Но о типографии он говорил правильно.

Разноцветные искры слепят, буйный ветер играет в снежки, клонятся разлапистые ели, приветствуя зиму, солнце, меня.

Я чувствую биение крови, наполняющее меня юношеским задором.

Как хорошо жить!

Наступил покой. И мне стало чего-то не хватать.

Я задумался. Несомненно, мне не хватало сына. Но — этого же нельзя забыть — у меня есть внук. Что, если рискнуть пойти к Нине Борисовне? Нет, мне не хотелось туда идти. Больно встретить на месте моего усталого, честного мальчугана какую-нибудь самодовольную рожу с нафабренными усами…

И все-таки я пошел.

Нина Борисовна живет с Левой одна. Она пожала мне руку, напоила чаем и сразу, сегодня же, отпустила Леву со мной — не было никаких разговоров ни о ветре, ни о шоколаде. Отпуская своего бледного карапуза, она опять дружески пожала мою руку, и я подумал: не ошибся ли Иван?…

А как меня встретил внучонок! Детский восторг неукротим. Левка, паршивец мой, как же я смел прекратить было с тобой знакомство!

Мы захватили санки, дождались трамвая и прямиком отправились на Воробьевы горы.

Нам обоим одинаково весело. Перебивая друг друга, мы заразительно смеемся, и оба равно счастливы — и внук, сидящий на санках, помахивающий длинной хворостиной, и запыхавшийся, везущий санки дед.

Мы несемся как угорелые, с разбегу я не замечаю людей и налетаю на целую компанию ребятишек.

— Расступись, расступись! — залихватски кричу я, вмешавшись в шумливую толпу.

— Здорово ты разбушевался! — слышу я знакомый голос.

Ба, да здесь Валентина!

— Скажите-ка лучше, Валентина Владимировна, зачем вы здесь очутились? — прикрикиваю я на нее.

— Лыжи, лыжи, лыжи! — хором отвечает вся ее компания.

— Отлично, Валентина Владимировна, — говорю я, — на лыжах еще успеете накататься, а пока я вас мобилизую: извольте-ка побегать с вашим племянником, сил моих больше нет.

Я вручаю Валентине внука. Вся компания, окружив Леву, весело уносится прочь.

Я опираюсь о дерево и с удовлетворением оглядываю окрестность.

Везде смеющиеся молодые лица, снег похрустывает под ногами, мороз пощипывает носы, и, уж конечно, больше всего достается моему носу.

Я поворачиваюсь в сторону Москвы, и мысли мои снова возвращаются в типографию.

Мы не узнаем ее, мы, старые рабочие, знающие ее всю вдоль и поперек. Придя к нам, новый директор не издал никаких приказов, упаси бог, а зашел в наборную, поздоровался, остановился около моего реала и сказал:

— А ну-ка, братва, попробую: не разучился ли я набирать?

Ничего, набрал объявление. Свой парень.

Стали думать о производстве. И как думать! Заикнулся Якушин на производственном совещании о припрятывании отдельными наборщиками инструмента, а новый секретарь тут как тут. «Прошло, говорит, время, когда инструмент прятали…» И все мы, как один, следим друг за другом: только спрячь теперь! Жаренова уже два раза оштрафовали.

Я набираю объявления. И не успел я на производственном совещании молвить, что, прежде чем объявление делать, заранее надо набросать карандашом рисунок набора, как на другое же утро было отдано распоряжение: ни одного объявления без предварительного наброска, — теперь работу по три раза не переделывают!

Не хватает у нас машинных наборщиков. Директор выделил два десятка ручников, и ребята засучив рукава взялись за учебу — учатся работать на линотипе…

Да что же это такое? Или мне сегодня весь день знакомых встречать?

Навстречу мне Настя Краснова, комсомолочка наша, с. Архипкой на лыжах бегут.

— Добрый день, Владимир Петрович! — крикнули они и хотели свернуть в сторону.

Шутки шутите!

— Нет, брат, шалишь! — крикнул я и поманил их к себе пальцем.

— Ты о чем меня вчера просил? — строго обратился я к Архипке.

— Известно о чем, — деловито ответил он. — Всегда об этом просил. Надоело тискать, а вы набору поучить не хотите.

— Поучить просишь, а сам от меня удрать сейчас хотел? — заворчал я на него.

Архипка смутился, Настя покраснела.

— Ну ладно, ладно, сыпьте! — отпустил я их. — На будущей неделе возьму тебя к себе прописные подавать.

Ребята просить себя не заставили. Точно я им пятки салом смазал, миг — и скрылись за поворотом.

Чудесный парень Архипка!

И, самое важное, никаких разговоров о пенсии. Какая тут пенсия, когда на биржу требования летят.

Однако холодно.

Я тру себе нос и с нетерпением дожидаюсь возвращения внука: уж не случилось ли чего-нибудь с ним?

Но вот и они. Кудлатые пряди волос выбились у Валентины из-под шапочки, она запыхалась и все-таки громко хохочет. Не доезжая десятка шагов, Левка соскакивает с саней, кубарем падает на снег, поднимается, весь в снегу, со сползшими с рук варежками, болтающимися на шнурке, и быстро-быстро семенит ко мне.