Мост через реку, отделяющую одну половину города Каламбурга от другой. Посередине моста – опущенный шлагбаум и полосатый пограничный столб. На одной стороне столба надпись "Юмор", на другой, противоположной, "Сатира". Там, где начинается область Юмора, пока что нет ни души. Зато там, где написано "Сатира", довольно внушительная толпа литературных героев. Сперва мы слышим многоголосый гул, затем доносятся отдельные голоса. Их обладателей узнать совсем не трудно: очень уж они знамениты. С появлением наших героев все внимание обитателей Сатиры обращается на них.

Унтер Пришибеев: По какому полному праву?! Нешто в статье свода законов такое сказано?

Собакевич: Разбойники! Христопродавцы! Я бы их перевешал за это!

Манилов (стремясь загладить грубость своих собратьев): Ах, любезнейший Михаиле Семенович! Ну, право, стоит ли так горячиться? Все уладится! Надобно только обворожить их приятностью обращения… Не правда ли, мсье Тартюф?

Тартюф (елейно):

Ничтожнейший из всех, живущих в мире сем,

Я к силам всеблагим взываю об одном:

Пусть злейший враг, воздав мне по заслугам,

Меня признает истиннейшим другом.

Бармалей (ибо и он тут): Карабас! Карабас! Пообедаю сейчас!

А.А.: Постойте! Только не все сразу!

Гена: Вот именно! А то ничего не поймешь! Дайте сначала разобраться, кто вы такие! Я не всех узнаю. Вот вы, например, – вы кто?

Бармалей (поет на мотив "Цыпленок жареный"):

Я кровожадный,

Я беспощадный,

Я злой разбойник Бармалей!

И мне не надо

Ни мармелада,

Ни шоколада,

А только маленьких

Да, очень маленьких!

Детей!!!

Гена: Ах вот это кто! Это же Бармалей! А остальные кто, Архип Архипыч?

А.А.: Все еще не узнал? Ну как же! Вот это – чеховский унтер Пришибеев. А это – сам Тартюф, герой комедии Мольера. Читал про них?

Гена: Конечно, читал! Этот Пришибеев – он все время не в свое дело лезет. Орет на всех, руки распускает…

Пришибеев (в полном изумлении): Как же так, вашескородие? Чудно-с! Люди безобразят, и не мое дело! Да ежели глупого человека не побьешь, то на твоей же душе грех. Особливо, ежели за дело… ежели беспорядок… Как же это не мое дело? Обижаете, вашескородие!

Гена (не слушая его): А Тартюф – ух, ну и противный же! Такой ханжа! Святым прикинулся – а сам-то…

Тартюф (с лицемерным вздохом): О, мне не в первый раз сносить попреков тьму. Я поношения безропотно приму. Хулители мои! Пусть промысел небесный Дарит вас бодростью духовной и телесной!

Гена: Ну вот, я же говорю: ханжа!

А.А.: Ты прав, Геночка, однако не увлекайся. Нам ведь еще надо выяснить, чего хотят все эти жители Сатиры.

Пришибеев: Об этом и речь, вашескородие! Стало быть, по всем статьям закона выходит причина аттестовать всякое обстоятельство по взаимности. Виновен не я, а все прочие…

Гена: Архип Архипыч, чего это он городит? Ничего не понимаю!

А.А.: В самом деле, господин Пришибеев. Кто виновен? В чем? Говорите понятнее.

Пришибеев: Слушаю-с! Вот тут давеча изволили говорить: не мое это дело народ разгонять. Хорошо-с. А ежели беспорядки? Мужик – он простой человек, он ничего не понимает, и ежели я его в шею, то для его же пользы. А меня за это в эту самую… в Сатирию законопатили. Надо мной теперь всякий голодранец смеется. Нешто ему можно надо мной зубья скалить? Я не мужик, я унтер-офицер, отставной каптенармус, а после того, как в чистую вышел, в мужской классической прогимназии в швейцарах служил. А это вот, извольте знать, и вовсе господа дворяне. Помещики-с. Их благородия господин Манилов и господин Собакевич. Нешто можно власть уничижать?

Гена: Архип Архипыч, я все-таки не понимаю: чего он хочет?

Манилов (вкрадчиво): Позвольте мне изъяснить сей щекотливый предмет.

А.А.: Сделайте одолжение, господин Манилов. Надеюсь, вы с этим справитесь лучше, чем Пришибеев.

Манилов: Чувствительнейше вас благодарю… Дело, изволите ли видеть, состоит в том, что некие ученые, кои именуют себя литературоведами… (Спохватившись.) Надо сказать, все предостойнейшие люди!..

Собакевич (мрачно): Мошенники. Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет.

Манилов: Как можно, Михаиле Семенович? Совсем то есть напротив! Препочтеннейшие люди! Как они могут эдак, знаете, наблюсти деликатес в своих поступках!..

Собакевич (презрительно): Деликатес! Мне этих деликатесов задаром не надо. Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот. И устрицы тоже не возьму!

Манилов: Ах, да я не об том деликатесе, Михайло Семенович!.. Позвольте, впрочем, продолжить. Господа литературоведы, изволите ли видеть, решили разделить Царство, в коем мы имеем удовольствие жить, то есть Царство Смеха, безжалостною чертою. По одну сторону ее осталась область, именуемая Юмор, по другую же – наша область, именуемая Сатирою…

А.А.: (перебивает Манилова). Короче говоря, вам это представляется несправедливым?

Манилов: Именно! Именно так! Изволили предвосхитить мою мысль! Душевную радость доставили! Майский день! Именины сердца!

А.А.: Я все-таки не совсем понял. Вам само это разделение представляется неправильным или же вы считаете себя и своих спутников несправедливо обиженными?

Манилов: Более того! Несправедливо убитыми! Почтеннейшие авторы наши решили убить нас своим смехом! А за что?

А.А.: Вы думаете: не за что?

Манилов: Ах, кто без греха в сем мире? Но на нас возведена напраслина. Самые имена наши, подаренные нам блаженной памяти родителями нашими, обратились в позорные титла. Ведь стоит кому-либо встретить в свете гнусного предателя и лицемера, – и что ж? Он необдуманно нарекает его именем моего прелюбезнейшего друга Тартюфа. Где же справедливость?

Тартюф: Я вам сказал, что, вняв заветам провиденья, Простил я клевету, простил и оскорбленья. Мой слух неуязвим для этих бранных слов: Во славу небесам я все снести готов!

Манилов: О великодушнейший друг мой! Позвольте вас обнять! (Обнимает и томно лобзает Тартюфа.) Однако ж это не все. Стоит вам встретить человека невоспитанного, грубого и… пардон, Михаиле Семенович… с позволенья сказать, хама, – и вы, не дрогнув, говорите об нем: Собакевич!

Собакевич: Толкуют: справедливость, справедливость, а эта справедливость – фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что по радио неприлично.

Манилов: А меж тем в соседствующей области, именуемой Юмор, обитают литературные герои, ничуть не превосходящие нас своими достоинствами.

Собакевич: Какие там достоинства! Я их знаю: все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: Пиквик…

Манилов (радостно): Ах, не правда ли, Михаиле Семенович? Деликатнейшей души человек!

Собакевич: …Да и тот, если сказать правду, свинья.

Гена (он возмущен): Мистер Пиквик – свинья? Архип Архипыч, да что ж это такое?

Собакевич (хладнокровно): Первый разбойник в мире. И лицо разбойничье. Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу, – зарежет, за копейку зарежет. Этот самый Пиквик да вот еще Манилов – это Гога и Магога.

А.А. (иронически): Ну что, господин Манилов, как по-вашему: зря всех хамов называют Собакевичами?

Манилов: Что поделать, наш Михаиле Семенович несколько быстр в суждениях. Но душа у него нежная, что воск… Однако ж позвольте я продолжу. Вот и меня, Манилова, злые языки ославили пустым прожектером, краснобаем, бездельником. Даже словечко такое пустили: маниловщина! А позвольте спросить: чем хуже я мистера Пиквика? Разве и он не мечтает? Разве все его расчеты сбываются? Разве и он не склонен к прекраснодушию и чувствительности?..