Производство падало, вместе с ним падала и лира, но зато росли налоги. Начинался отлив итальянских капиталов из промышленности; нередко они норовили уплыть заграницу. Иностранный капитал тоже остерегался Италии: заграница переставала ей верить. Заказы брались обратно; так, например, был аннулирован южно-американский заказ трех подводных лодок. Буржуазные опасения шли рядом с буржуазной ненавистью. Международный капитал естественно настораживался. Италия им расценивалась «как страна очень больших рисков».

Пошли индустриальные и финансовые крахи, банковские скандалы. Правительство выбивалось из сил, предотвращая и покрывая их. Сама собою диктовалась разумная программа: отказ от военного этатизма, внимание к сельскому хозяйству и рост производства в окупающих себя, здоровых предприятиях. Но политика не дружила с экономикой. Правительство ощущало свое бессилие провести спасительные реформы, вытащить ноги из трясины сверх-индустриализма. С другой стороны, продукция не возрастала, а падала в результате социальных потрясений. На местах размножались красные кооперативы, тоже требовавшие казенных субсидий. Их называли «пиявками, сосущими кровь», но и им не отказывала в помощи безвольная, шатающаяся власть. Во имя «права на труд» требовали «государственных работ» – и государство их давало, закабаляясь в дефицитах. Хромая и спотыкаясь, не сообразуясь с собственными данными, спешила итальянская демократия по тряской дорожке прогресса… пока не легла костьми.

«Итальянское государство хочет делать все, и все делает плохо» – жаловались экономисты. Они ошибались: оно не хотело делать всего, но пассивно плелось за событиями. В нем не было ни героической воли к социальному чуду, характерной для русского государства советов, ни здравого смысла и твердой, познавшей себя практичности великих европейских государств. В буйном море разгоравшейся революции оно качалось, словно корабль без руля и без ветрил.

На города надвигалась гражданская война, – упорная, жестокая, беспощадная, отдающая средневековьем. Красные синдикаты хозяйничали повсюду, вытесняя белые организации пополяров. Последние, стремясь потрафить господствующим настроениям, гнули тоже влево и теряли симпатии буржуазных и патриотических кругов, ничего взамен не приобретая: перещеголять левизною социалистов было свыше их сил. В деревнях большевистские элементы тоже сеяли смуту; не прекращались беспорядки, грабежи усадеб, разгромы, уничтожение инвентаря. Казалось, Италия приближается к своему Октябрю.

Военным становилось небезопасно проходить в мундирах по улицам городов. Отовсюду раздавались требования о привлечении к ответственности лиц, вовлекавших Италию в мировую войну. Дошло до того, что военный министр принужден был путем секретного циркуляра предписать начальникам некоторых военных округов сообщить офицерам, чтобы они воздерживались от формы в публичных местах. На долю «буржуазной интеллигенции» тоже доставалось достаточно унижений и неприятностей. Презрение к «буржуазии» достигало таких масштабов, что переносилось даже на буржуазного вида автомобили, которым приходилось опасаться за свои стекла на улицах. Шел натиск на патриотические идеи и чувства; с разных сторон приходили вести об оскорблении трехцветного флага. Как будто красная революция ставила своею целью «девалоризацию Италии». Это было с ее стороны хуже преступления: это была ошибка.

«С начала 19 года началось какое-то светопреставление… Все говорило о революции, и на самом деле революции было обеспечено большинство; сами противники были готовы примириться с ней… Но революция не побеждала, не осуществлялась… Итальянский пролетариат, казалось, ожидал повторения чудес Иерихона, – а именно гибели буржуазной Бастилии, т.е. капиталистического государства, лишь от действия распеваемых революционных гимнов и развевающихся красных знамен».

Так отзывается об этой эпохе в своей книге «Превентивная революция» анархист Фабри[27]. В известной степени он прав: внутри самих социалистов большевистский метод прямого действия не получил признания. На решающем конгрессе в Ливорно большинство партии во главе с лучшими ее силами оказалось против коммунистов. Реформисты победили, коммунисты очутились за бортом партии, Турати торжествовал.

Но торжествовал не только Турати. Можно сказать, что к этому времени относится начало общего революционного отлива, падения революционной температуры. Соглашение 19 сентября – ловкий маневр Джиолитти – нанесло непоправимый удар делу революции. И правительство, и буржуазия, и антибольшевистские круги интеллигенции получили благотворную передышку. Им представлялась возможность ее использовать для усвоения преподанных уроков и собирания сил.

Реакция наблюдалась и в деревне, среди наиболее хозяйственных элементов крестьянства, и среди различных слоев городского населения. Лидеры правых социалистов приняли меры для широкого развенчания русского мифа. Д'Арагона опубликовал подробные отчеты двух делегатов организации металлистов, ездивших в Россию. Отчеты отражали документально грустную русскую жизнь и страшные разрушения, учиненные в России социальной революцией: ведь это шел холодный, голодный и кровавый 20-й год! Печальная повесть свидетелей о бедствиях русского народа производила сильное впечатление на рабочие массы. Экстремисты посильно возражали, но не могли все же рассеять наступающего разочарования: страна советов мало походила на обетованную страну.

Муниципальные выборы в октябре-ноябре 1920 г. принесли уже в ряде мест успехи правым группировкам. Учитывая обстановку, предприниматели стали исподволь нарушать условия 19 сентября. Революционное наводнение неудержимо шло на убыль. Усиливались националистские, патриотические настроения. Разгоралась звезда Муссолини. Внутренние неурядицы не могли не отражаться и на международном положении Италии. Ее удельный вес падал: казалось, она обречена на роль третьеразрядной державы. Вдобавок, Версаль изолировал ее в среде самой союзной коалиции. Авантюра Д'Аннунцио раздражала против нее великие державы и распаляла вражду Югославии. Внутренние трудности отнимали у римского правительства какую бы то ни было возможность активной внешней политики. В Средиземном море устанавливалась гегемония Франции. В Адриатике спешила занять позиции Югославия. На востоке чувствовалась крепкая английская рука. Греция была охвачена противоитальянскими настроениями и мечтала о скором возврате Додеканеза.

Все это опять-таки не могло не пробуждать в итальянцах чувства оскорбленного патриотизма. Интервенционисты 1915 года – а их было немало и люди это были сильные! – горели огнем обиды и стыда. Они ненавидели правительство «отреченцев» всею ненавистью, на какую были способны. Они шли на Фиуме с Д'Аннунцио и в то же время бредили Россией Ленина, дерзко покинувшей коварных союзников! Будь социалисты более гибкими, более дальновидными, – быть может, они сумели бы использовать эти любопытные порывы. Но вместо того, чтобы привлечь к себе «окопную аристократию», они ее оттолкнули: здесь они действовали по русскому шаблону, забывая, что революция грянула в России не после победного конца войны, а в ее разгаре, после военных поражений…

Патриотическая реакция требовала выхода и оформления, дышала местью и жаждою действий – вот источник фашизма. «Фашизм – правильно отмечает Дино Гранди – является не чем иным, как продолжением интервенционализма 1914-1915 годов… Против нас и против нашей несокрушимой веры восстал тогда многообразный блок, состоявший из нейтралистов, дезертиров, демократов-пацифистов, болтающих о всемирной филантропии, флибустьеров-финансистов и социалистов-зюдекумианцев[28], – Священный Союз своего рода, над которым, к счастью, одержала легко победу наша порывистая молодежь. По окончании войны наши бойцы вернулись домой, вернулись усталые, физически истощенные невероятными трудностями свершенных подвигов, но еще овеянные героическим духом военной эпопеи. Им пришлось очутиться лицом к лицу с грубой и циничной послевоенной действительностью»[29]. «Фашизм, – пишет Горголини, – это армия нового поколения, выигравшего войну»[30].