Нет, говорил он себе, нельзя. Не трогай. Потому что сны в эти дни приобрели определенный характер, намекая на дикое желание организма реализовать давнюю мечту – оказаться в постели с зеленоглазой брюнеткой, которых он параноидально из-за такой навязчивой фантазии, всегда избегал. Ну и бог с ним, что на тот момент она была невзрачной блондинкой. Сам-то он знал правду.

Говори не говори, а случилось все с точностью наоборот. Разумовский впал в панику. У него было много женщин. Может быть, даже слишком много. Но ни с одной он не испытывал того, что произошло между ним и Лизой той ночью. Ни с одной. Ему почему-то безумно хотелось доставлять в первую очередь удовольствие ей, чтоб она стонала, извивалась и выкрикивала его имя. Это что за херня? Что за странная дрожь в руках, когда они касаются ее тела? Что за восторг от ее очередного оргазма? Что за, щемящая душу, нежность, когда она спит рядом, положив голову ему на плечо? Нет. Бежать. Бежать, как можно дальше. И он убежал. Утром. Но потом вернулся, костеря себя, на чем свет стоит.

Такого ему не надо. Такое ему нельзя. Он даже подписался на совместную работу с Сычом, прекрасно понимая, что в конце дела тот его убьет. По крайней мере, постарается. Из-за нее подписался, сам не зная, как все это объяснить .

Вот тогда Саша реально испугался. Впервые. Его образ жизни не допускал никаких привязанностей. Вообще. Тем более баба. Предаст и погубит быстрее врага. Они же такие, бабы. Продажные. Подлые. Поэтому он ушел, подставив ей спину и давая возможность выстрелить, сам не понимая такого жеста со своей стороны. Ведь по всем законам жанра именно  он  должен был убить ее в тот момент. Ее, а потом и Сыча.

Несколько дней наблюдал за собой со стороны,  в ужасе замечая, как от тоски по ней едет крыша. И тогда он совершил единственный верный в его понимании поступок. Продал. Не станет зеленоглазой феи из детства, пропадет эта странная, пугающая наркотическая зависимость.

Он снова вернет себе свободу.

И что? Вот он сидит в номере гостиницы, наблюдая электронный формат своего счета. Много денег. Очень много. Добавилось еще пять миллионов, а на душе гадко настолько, что, сука, хочется разбежаться и удариться о стену головой.

Она даже уходила молча. Ничего не сказала и не упрекнула. В голове заезженной пластинкой крутилась ее фраза, сказанная на чужой кухне в когда-то родном городе.

«Я люблю тебя».

Разумовский выматерился, достал оружие из небольшого чемоданчика и, спрятав его под кожаной курткой, покинул номер.

Он знал, где будет проводить беседу, (назовем это так), чувак, что отвалил за Lucky пять мультов бакинских. Саша вообще имел привычку знать все наперед.

Добравшись до заброшенного дома, осторожно обошел его, медленно вынул оконное стекло в комнате, когда-то бывшей кухней, и протиснулся внутрь, практически не издавая шума вообще. Опыт, епте. Двигаясь, словно тень, пробрался по коридору на голоса, эхом отлетающие от комнаты.

Она сидела на стуле, уронив голову на грудь, явно без сознания. Трое мужиков, включая Ланского, активно обсуждали, каким образом ее прикончить: сразу расчленить и выбросить, или сначала поиметь, потом расчленить и выбросить. Саша аккуратно достал пистолет с глушителем и, испытывая огромное удовольствие от своих действий, сделал красивые дырочки в грудных клетках людей, которым сам продал свою женщину.

Потом подошел к ней, взял  на руки, и направился к выходу. Лиза была похожа на ватную куклу. Такая же мягкая, безжизненная. Он даже на всякий случай проверил дыхание и пульс.

Не успел отойти от дома, как за спиной послышался характерный щелчок.

- Положи ее на землю.

Разумовский усмехнулся. Конечно, ему было известно, что Сыча тоже грохнут, но это, ей-богу, совсем смешно. Старый матерый волк. Разве есть псина, способная его затравить?.

- Не тупи, Сыч, ей сейчас, судя по всему, хреново. Я положу ее в машину, а ты отвезешь в больницу. Оружие сзади, под курткой. Забери, если не веришь.

Конечно же тот не верил. Выполнил все манипуляции, оставив Разумовского без греющего душу пистолета и подтолкнул его в спину.

- Иди. Положишь на заднее сиденье. Сильно пострадала?

- Нет. Ударили по голове. Но вот зубы у нее в крови, а у Ланского серьезные укусы на шее.

Сыч сзади хмыкнул, видимо вспомнив что-то известное лишь ему.

Когда Саша осторожно расположил ее ватное тело и выпрямился, спокойно глядя на Сыча, то задал вопрос, ответ на который Разумовскому очень не нравился.

- Ты зачем ее продал? Ведь денег, хоть жопой жри. Зачем?

- Я ее люблю.

Киллер удрученно покачал головой, понимая, что имеет в виду этот чернявый скот. Пожалуй, только он и мог понять такую извращенную логику. Если ты стал зависим, избавься от причины своей зависимости. Только так. Для них, таких как он и Стилет, нет других вариантов. Тогда, даже странно, что он все же не выдержал, пришел за Лизкой.

- Уходи.

Сыч сам себе поражался, произнося эту фразу.

- Уходи и больше никогда не пытайся оказаться рядом с ней. Никогда. Понял?

- Понял. Только и ты тогда потрудись не говорить ей, кто убил тех троих и забрал ее. Пусть думает, что ты. Пусть ненавидит меня, чтоб даже когда будет совсем невмоготу, я знал, что наша встреча невозможна.

Сыч молча кивнул головой, усаживаясь за руль и заводя машину.

Разумовский стоял в темноте, глядя вслед исчезающим огням автомобиля. Вот и все. Было счастье – нет счастья. А любовь… Что ж… Человек такая скотина, что привыкает ко всему. Он тоже привыкнет жить без нее.

Тринадцатая глава

Я сидела на террасе нашего новообретенного с Сычом дома, изучая стоявшего у ступенек Большого. Парень краснел, бледнел, вздыхал, но упрямо ждал ответа на вопрос, насовсем ли мы остались в папенькой в этом городе.

- Васька, друг ты мой любезный, разница-то какая?

- Большая. - насупился Селиванов. - Я все равно буду к тебе приходить. И на свидание еще раз позову. Задолбали. Два раза уже обламывали. То мочат, кого не попадя, на боях, то по голове отоварили просто так .

Разумовский Ваську не прибил. Всего лишь хорошенечко приложил по темечку и оттащил в ближайшую подсобку. Когда Большой пришел в себя, меня уже увели и номер был пуст. Несчастный кавалер рассудил, что я, обидевшись на его долгое отсутствие, распсиховалась и сбежала. При том же мнении он и остался. Рассказывать правду ему никто не собирался. Меньше знаешь, крепче спишь. А в данном конкретном случае, еще и долго живешь.

Васька то сам по себе парень неплохой. Пожалуй, даже для кого-то необыкновенно хороший, но не для меня.

После той ночи я очнулась будто другим человеком. Открыла глаза, когда Сыч уже подъехал к больнице. Спорили мы минут тридцать. Я доказывала, что все нормально и идти в приемное отделение не нужно. Папенька орал, как оглашенный, что мне, дуре, к врачу, как раз просто необходимо. Желательно, к психиатру, чтоб он мои мозги, вправил на место, потому что я, дура, над собой могу, конечно, издеваться сколько угодно, а вот больное старое сердце Сыча уже пора оставить в покое.

Победила дружба. То есть мы поехали к пансионату, договорившись, что поутру я покажусь какому-нибудь местному эскулапу. Обещание было выполнено, доктор, принимающий в городской больнице, ничего страшного не нашел, поставив легкое сотрясение. Это сочетание слов вызвало у опекуна совершенно выбешивающую реакцию.

Теперь вот уже как две недели, я сидела в кресле-качалке на просторной террасе уютного и очень милого дома, срочно приобретенного Сычом. Со всех сторон меня обложили мягкими подушками, под ногами стояла маленькая лавочка. «Для удобства», как заявил превратившийся в мать-героиню опекун. Что удобного в этом, абсолютно не известно. Колени мои укрывал плед, будто, маюсь я не от сотрясения мозга, потому что «не может болеть то, чего нет», заявил Сыч, а от подагры. На улице жара стояла под тридцать градусов, а заботливый папенька кутал мои ножки натуральным шерстяным шотландским покрывалом. Ежечасно мне меряли температуру, вообще не понятно для каких целей, растопыривали пальцы перед глазами, то и дело, норовя их выколоть, и спрашивали, «сколько я вижу пальчиков?». Именно так. «Пальчиков» Уменьшительно-ласкательных слов в нашей жизни вообще стало слишком много. Я превратилась в «Лизочку», по утрам мы пили «чаёчек», закрывали большим белым зонтом мою «головочку» от «солнышка». В какой-то момент я вскочила на ноги и заорала во весь голос. Сыч застыл, поднеся заварник к чашке, чтоб налить очередную дозу липового напитка.

- Совсем крыша поехала? – Спросил он вдруг совершенно нормальным голосом.

- Это что за херь ? Ты меня решил своей заботой и любовью ушатать, раз Ланской не справился?

Опекун нахмурился. Мы о событиях, случившихся той ночью, вообще больше не говорили, словно и не было ничего. Сыч, видимо, считал, что такие разговоры причинят мне боль. Он ошибался. Боли не было. Злости не было. Гнева не было. Даже ненависти не было.

Опекун проникся моими словами и доставать излишним вниманием перестал, вспомнив, что я вообще-то совсем не хрустальная ваза.

Жизнь не спеша входила в колею.

Остаться в этом городе навсегда мы решили с папенькой единодушно. Тут уже все, почти как родные. К тому же Сыч обещал Лазарю Моисеевичу присмотреть за дочерью, об участии которой в процессе отправления Фимки в места не столь отдаленные мы решили еврею не рассказывать. В принципе, девица была в своем праве. Отомстила за мать. Где-то даже одобряю. То, что ради этого пришлось убить Марину… не знаю. Не мне судить.

Селиванов, наконец, удалился, пообещав явиться завтрашним утром на булочки с чаем, которые обещал приготовить Сыч. Я-то со жратвой вообще не в ладах.

Оставшись одна, я повернула голову и посмотрела на большой подоконник нашей застекленной террасы. Там, радуя глаз, стояла та самая сова, унесенная мной в ночь убийства Марины.