— И вы поскандалили, — закончил я за тигра.

— Мудак Урузбаев! — убежденно проскрежетал тигр. Ее груди агрессивно качнулись в мою сторону.

— Пусть он мудак, но позвони ему. Он просил.

— Не буду.

В этот момент опять позвонил Урузбаев.

— Наташа проснулась, извините?

— Да, проснулась. Одну секунду. Наташа! Полковник!

— Скажи, что меня нет!

— Эй, решай свои дела сама!

Ей пришлось взять трубку.

— Да! — Некоторое время она молчала, очевидно, слушая монолог Урузбаева. Выслушав, закричала:

— А зачем вы приглашаете меня на три часа раньше? Слушать ваши дурацкие истории о вашем детстве и о войне? Мне они неинтересны! Я хочу петь, а не выслушивать нудные истории!

В прихожей я схватился за голову: «Все. Старик никогда не простит ей пренебрежения к своему детству…»

— В пизду! — вскрикнула она и хрустнула трубкой, обрушив ее на телефонный аппарат. Вошла в прихожую. Проходя мимо меня, опять прокричала «В пизду!» и скрылась в нашей крошечной ванной.

— Эй! — заговорил я ей вслед зло. — Почему ты обижаешь людей, желающих тебе добра? Ничто в этом мире не делается без примешивания человеческих чувств, — да будет тебе известно… Он пожилой человек… Ему хочется поговорить с тобой, ты тоже русская… Может, он в тебя даже влюблен немножко, что же тут такого! Все мы люди, не машины же… Я тебе тысячу раз говорил, Наташа, научись ладить с людьми! Научись, как с ними обходиться. В Соединенных Штатах даже платные семинары на эту тему в университетах существуют. В дюжину уроков возможно научиться «Хау ту дил виз пипл»… Ты же — как дикарь, только что вышедший из лесу, — кричишь, ругаешься, руками размахиваешь».

Разъяренная, она выскочила из ванной:

— Да! Я дикая, я простая, я плебейка. Только что вышла из лесу!

Помимо моей воли я полюбовался на нее. Голая, с алыми советскими волосами торчком, с обожженной сиськой, злая-презлая, монгольские, отдаленно друг от друга помещенные глаза потемнели от злости. Об этих глазах я как-то сказал, что они цвета монгольской реки Карулен, через которую только что переправилась вброд тысяча монгольских всадников. Она как бы двигалась отдельными поляроидными моментами. Раз — взмах руки с сигаретой в сторону. Два — полупрофиль, крупная сиська, и детское худое плечо, и кусок мощной женской шеи. Три — отросшие уже до лопаток красные волосы, спина от широких плеч до талии, попка высоко над землей… Ноги модели — кинодива, мечта мужчин прошла от меня в спальню. И с ветром рванула дверь. Хряп — только штукатурка посыпалась.

— Ты что, блядь, делаешь! — закричал я. — Прекрати свои…

Махнув рукой, я ушел в ливинг-рум, осторожно прикрыв за собой дверь. Нельзя поддаваться на провокации дикарки. Дикарка! И все ее реакции на жизнь — дикарские.

Кабаре «Санкт-Петербург»

— Гражданин Лимонов?

— Приготовьте только самое необходимое. Пасту, зубную щетку, мыло, полотенце, теплые носки. Сейчас мы приедем вас забирать.

— Хэй, кто это?

— Ты что ж, блядь, друзей не узнаешь, — хохочут в телефонной трубке. — Ефименков.

— Ты где, Женя?

— Где? Здесь, в Париже. Я тебе звоню из «Санкт-Петербурга». Твоя девушка дала мне телефон. Бери такси и приезжай.

— Да? «Санкт-Петербург» немыслимо дорогой, ты знаешь, Женя?

— Это не твоя забота. Я тебя приглашаю! Скажешь, что ты мой гость.

— Хорошо, приеду. Но, может быть, ты спросишь Наташу, не против ли она? Дело в том, что у нас с ней договоренность. Я обещал ей не появляться в кабаре, дабы ее не смущать…

— Я уже спросил ее, все в порядке. Немедленно хватай такси и приезжай…

Советский писатель Ефименков положил трубку. Несоветский писатель Лимонов стал натягивать брюки. Даже если бы он не давал слова Наташке, он все равно не мог бы появляться в «Санкт-Петербурге» чаще, чем раз в столетие. Как может борющийся с нуждой писатель, годовой доход которого никогда еще не превысил цифры 60.000 франков, пойти в кабаре, где бутылка самого дешевого шампанского стоит 900 франков (далее кривая цен красиво вспархивает в заоблачные высоты двух тысяч и даже более за бутылку!)? То обстоятельство, что его девушка поет в этом кабаре, не меняет дела. Наташка рассказывала, что иной раз артисты понаглее пытаются добиться от администрации скидки для своих личных гостей, но всегда безуспешно. Администрация охотно платит артистам проценты с каждой бутылки, заказанной спровоцированными ими клиентами, но ни обычая «бесплатного» дринка для певцов и музыкантов, ни скидки для друзей артистов не существует. Лимонов этому скорее рад. Бесплатными дринками Наташка надиралась бы еще больше.

Черные брюки и сапоги, желто-бело-черная рубашка в разводах, черная куртка с попугаем во всю спину и названиями стран НАТО — в лучший свой комплект оделся писатель Лимонов, отправляясь на встречу с посланцем страны Советов писателем Ефименковым. Плюс, ему хотелось показаться бравым молодцом, Наташкиным поддельным и настоящим цыганом и русским. Вот какой, мол, у нее мужик. Не какая-нибудь старая жопа, но выглядящий молоденьким парень сорока лет.

Париж был холодный и хмурый. Писатель прошел к станции метро «Отель де Билль» и с удовольствием спустился в теплое желтое подземелье. Пахло жареными семечками и машинным маслом. Выезжая из метро на Елисейские поля, стоя на эскалаторе, он понял, что волнуется. Нет, не перед встречей с Ефименковым, с которым он всегда чувствовал себя свободно, но перед встречей с Наташкой на ее территории. На неизвестной ему территории, в зале, куда она каждый вечер выходит в псевдорусских (скорее еврейско-польских) нарядах и поет тяжелые сильные песни, от которых, очевидно, сжимаются или, напротив, расширяются души богатых гуляк всевозможных национальностей, с преобладанием богатых арабов. И они кричат: «Наташа! Наташа!», нажимая на последний слог, и бросают в Наташку розы, которые Лимонов не выбрасывает, но помещает на кладбище роз, в гольденберговскую банку из-под огурцов, стоящую на шкафу мадам Юпп в ливинг-рум. И богачи пьют шампанское в честь певицы Наташи и бьют об пол бокалы: «Хрясть!»

Он всем сказал, что он «инвите пар мсье Ефименков». Кому нужно и не нужно. Он сообщил это двум здоровенным детинам в блейзерах, стоящим у входа. Спустившись один марш лестницы вниз, он повторил фразу молодому человеку с книгой, поместившемуся на площадке лестницы рядом со столом, где стоял большой букет роз в тяжелой серебряной квашне. Еще один марш лестницы привел его к гардеробной, где женщина в поддельных золотом расшитых жилете, юбке и кокошнике, приняла у него плащ. Он и ей пробормотал, что приглашен Ефименковым, и огляделся. Стены цвета кожицы недоспелой вишни были разделены золотыми полосками на отдельные полотна. Поддельные канделябры на стенах поддерживали гроздья мелких лампочек. Ковер был цвета переспелой вишни, и писатель подумал, что на таком ковре кровь должна быть вовсе не видна…

От гардеробной третий марш привел его к бару и прямо в толпу официантов и метрдотелей в черных смокингах, хищно набросившихся на него. Узнав, однако, что месье в очках приглашен месье Ефименковым, черные вороны оставили его в покое и препоручили не спеша подлетевшему старшему черному ворону. По описанию Наташки, много раз изображавшей для него в лицах команду «Санкт-Петербурга», писатель тотчас узнал старшего метрдотеля Анатолия. — Жэ сюи инвите пар месье Ефименков,[11] — продекламировал писатель и скромно улыбнулся. Волк изобразил из себя Наташу Ростову, явившуюся на первый бал.

— Вы?.. — старший черный ворон издал знак вопроса.

— Лимонов… Эдуард Лимонов…

— Да-да… Лимонов… — Ворон заглянул в какой-то список. — Идемте, я вас посажу. Женя сейчас будет. Он вышел ненадолго…

«Какого же хуя Ефименков требовал, чтобы я приезжал немедленно? Хорошо еще, что я не взял такси», — подумал писатель.

Они прошли в правую часть ресторана, — чуть выше всего остального зала, как бы на террасу, и метрдотель познакомил его с блондинкой, сидящей за столом у самых перил. — Ольга! — представилась маленькая женщина, похожая на полис-вумэн[12] — актрису Энджи Дикинсон. Плотный мужчина, сидящий с нею, представился Архаровым. Анатолий поставил перед писателем свежий бокал, «Ольга» вызвала жестом руки молодого высокого официанта, и тот, держа бутыль шампанского, закутанную до горла в полотенце, странно высоко, наполнил бокал. — «Вдова Клико», — успел заметить на оголившемся боку бутыли близорукий, но остроглазый писатель. «Вдова» приятно уколола горло писателя — А где же сам? — поинтересовался писатель, оглядывая редконаселенное пространство подвала, похожего на противоестественное дитя, родившееся от брака оперного театра с голливудской версией русской церкви. Несколько седых голов там и тут. Несколько женских причесок «а ля Раиса Федоровна» — мама писателя расхаживала с такой по Харькову в пятидесятые годы. А где же пьяные техасские миллионеры, срубающие ножом головки с бутылок шампанского? А где разгульные арабы, соревнующиеся подобно грузинам, — стол против стола, в количестве заказанного шампанского? Для них, наверное, еще рано. Наташка утверждала, что иной раз загулявший клиент поит весь ресторан, и открывается для него одного — тридцать бутылок! Даже если только по тысяче франков бутыль — это тридцать тысяч франков! Джизус Крайст! Галлимер платит своим писателям пять тысяч аванса за первую книгу. За продукт труда интеллекта. По ТиВи пиздят о «новых бедных». Отберите прибыли у клиентов «Санкт-Петербурга»…