— Казимир, — сказал он и заплакал пьяно. — Зачем ты пришел в мою жизнь? Сознайся, что тебя подослали, чтобы сделать мне больно. Тебя подослало СиАйЭй. Я, сумевший убежать от старости родителей, от повседневных болей семейной жизни, от страхов отцовства, от родины от всех близких и потому болезненных связей, плачу, как неврастеник, потому что из веселого, сумасшедшего котенка ты, всего лишь за десять дней, превратился на моих глазах в тень. И ты умираешь, я вижу, я знаю, что бы ни говорили оптимист Генрих или специалистка по котам… Другие коты, может быть, и могут не есть по неделе и все равно выздоравливают, но ты не выздоровеешь, ты умрешь! Ты умрешь, чтоб мне было больно…

Котенок пискнул, поглядел на писателя и попытался встать. Встал. Ковыляя, как паралитик, подошел к ноге в запыленном черном сапоге и задрал дрожащую голову вверх. Пискнул.

Писатель взял вонючий трупик и положил его к себе на колени. Слезы лились у писателя из глаз, и ему было страшно в квартире. Котенок посидел некоторое время тихо, упрятав нос между ног хозяина, затем, очевидно, согревшись, стал дергаться и икать. Человек посадил его на зеленую подушку, и тот изблевал из себя желто-зеленую пену. Человек выпил все красное вино, бывшее в доме, и лег спать.

Утром он нашел котенка у чашки с водой. Казимир стоял в странной позе: одна лапка и мордочка боком лежали в воде, а задние лапы, перекрещенные, опирались о пол. Писатель было подумал, что котенок захлебнулся, но, присев на корточки и потрогав животное рукой, убедился, что оно живо. Поза котенка напомнила писателю кататоников, двадцать лет назад виденных им в психбольнице. Кататоники могли вдруг застыть в самой невероятной позе и оставаться в ней до тех пор, пока санитары насильственно не заставляли их переменить положение. Бывает ли у котов кататония? Вынув мордочку и лапки из чашки, писатель обтер котенка бумажными салфетками и положил трупик на «его» зеленую подушку. Он взял телефонный справочник четвертого аррондисманта и стал искать телефон ветеринара. В этот момент в окнах сплошной стеной пошел дождь. В квартире сделалось совсем темно.

Ближайший ветеринарный пункт находился на соседней улице Фердинанд Дюваль. Длинные гудки влились в ухо писателя из телефонной трубки. Никого, очевидно, не было в помещении ветеринарного пункта. Он опять набрал то же сочетание цифр. И вспомнил, что было воскресенье. Перерыв все телефонные книги, оказавшиеся в наличии, он, наконец, обнаружил номер телефона ветеринарного госпиталя, находящегося вблизи Елисейских полей. Женский голос сказал писателю, что он может привезти больное животное.

— Но если он очень маленький, надежда на то, что мы сможем его спасти, небольшая. Не ожидайте от нас чуда. Привозите, посмотрим…

Писатель взял сумку. Подошел к сползшему с подушки, головой вниз, котенку. Он, казалось, спал. Рядом лежали так и не тронутые им стебли кошачьей травы.

— Шит! Шит и фак! — выругался писатель.

Внезапно он понял, что активно не хочет везти котенка в ветеринарный госпиталь. Активно не желает продолжения своих мук, даже если только еще на несколько дней, даже если только на несколько часов еще… Он подошел к зеркалу над камином и вгляделся в свое отражение. Бледный человек в очках, полунезнакомец, испуганно посмотрел на него из зеркала. — Сильный человек, еб твою мать! — укоризненно выругался он, обращаясь к этому типу. — Неужели ты забыл, что если лошадь ломает ногу, ее пристреливают. Пристреливают и больных и старых собак. Умирающее животное должно быть уничтожено. Ты, столько лет позирующий под супермена, разбит вдребезги болезнью котенка. Ведешь себя, как неврастеник… До чего ты дошел! Как тебе не стыдно, Лимонов! Ты собирался писать книгу во время отсутствия подруги. Ты не написал ни строчки! Ты только и думаешь, что о котенке. Таз с песком невозможно воняет. Повсюду наблевано… Ты должен очнуться и прибрать свою жизнь, привести ее в порядок, как солдат заправляет утром пострадавшую от сна кровать…

Он сбегал в «Гольденберг» и купил бутылку «Выборовой» Дождь лил и лил, монотонно и обильно, холодный и зимний. Ветер сдувал дождь со стены к стене рю дез'Экуфф.

Вернувшись, он закрылся в ливинг-рум, отделив себя от своего горя, и стал пить водку, желая, чтоб скорее кончился день и стало совсем темно. Сквозь щель неприкрытой двери дома напротив писатель увидел троих клошаров, разведших на цементном полу небольшой костер. Рядом с клошарами равноправными членами общества сидели на хвостах два уличных кота. «Эти коты никогда не заболеют вирусом, — подумал писатель. — Я не имею права иметь ни детей, ни животных, и судьба, или, кто там, Бог, дьявол, не однажды напоминали мне об этом. Почему же я опять запамятовал Закон?

Несколько раз писателю пришлось совершить поход на кухню и в туалет и увидеть его все так же лежащего головой вниз, туловище на подушке… И всякий раз непонятный страх электрическими разрядами пробегал по писательской коже. Маленькое черное тельце казалось ему средоточием зла, подосланного в квартиру, чтобы сгубить его. Сгустком зла. Он все с большей неохотой выходил из комнаты…

Когда стало совсем темно и к непрекращающемуся звуку дождя примешался звук усилившегося ветра, налегающего на рамы окон, он уверил себя, что так дальше продолжаться не может, что следует выздороветь от наваждения, излечиться сразу же и одним ударом, следует избавиться от него.

В одиннадцать тридцать писатель надел плащ, тщательно застегнулся, допил одним движением последний стаканчик водки, взял сумку и, расстегнув на сумке молнию, подошел к котенку. Тот, может быть, понял и открыл глаза первый раз за весь день. Он даже попытался встать, но дрожащие задние ноги ему отказали, и зверек опять упал на подушку. Писатель взял его вместе с подушкой и, стараясь не смотреть ему в глаза, положил подушку и животное в сумку. Трупик даже не попытался вырваться. Он не пискнул. Писатель задернул молнию на сумке и, взяв зонт, оставив свет во всех комнатах (чтобы было не страшно, когда возвратится), стал спускаться по деревянной лестнице. Он никого не встретил. Дети консьержки досматривали ТиВи, сквозь дверь донеслись звуки войны.

На рю дез'Экуфф мокрый ад ворочался, шумел и сразу же вывернул его зонт наизнанку. Дойдя до Риволи, писатель пересек ее и по рю Жофрэ л'Асниер, мимо памятника еврейским жертвам нацистских концентрационных лагерей, прошел к Сене. У Сены, в большом небе, обнажившемся впереди, он увидел подобие зарниц или зимних молний и явственно услышал, как клокочут стихии. Котенок, доселе недвижимый в сумке, пискнул. Торопясь, писатель пересек автостраду с немногими автомобилями на ней и по мосту Луи-Филиппа пересек Сену. Под мостом, ударяемая миллиардами летящих с неба капель, пузырилась черная вода. Старик с зонтом шел с острова Сен-Луи на правый берег, и писатель-злоумышленник, испугавшись его, свернул налево, на набережную Бурбонов. Сделав полсотни шагов, он перегнулся через парапет и заглянул вниз. Увы, страдания его не кончились, место злоумышленнику не подходило. Парапет не обрывался в воду, а сходил в каменную мостовую. В этом месте на уровне десятка метров ниже уровня улиц был променад, и он не был залит водой, как того хотелось бы злоумышленнику. Он пошел дальше по набережной Бурбонов…

На мосту Мэрии ветер вывернул слабый зонт наизнанку и вырвал его из рук злоумышленника. Он послушно позволил зонту улететь, и струи серой воды забарабанили крепко по голове, ушам и шее. Ему было безразлично. Ноги его, в тонких сапогах, давно были мокрыми. И только американский плащ упрямо сопротивлялся парижскому наводнению.

На набережной Анжу в окне первого этажа дома номер семнадцать шторы были раздвинуты, и на подоконнике горела большая лампа под абажуром цвета шоколада. Свет ее упал на злоумышленника, на его серый плащ, на бесформенную промокшую сумку, внутри которой помещалась жертва. Лампа в окне Бодлера. Множество раз писатель бродил по набережной Анжу ночами, но никогда ни одно из окон дома семнадцать не было освещено. Сходящиеся к белому потолку воедино были видны цвета шоколада с молоком обои комнаты. Но ни единого силуэта человеческого существа. Ни тени головы, ни куска рукава, ни пряди волос…