– Как начался пожар?

Она покачала головой.

– Мы не знаем.

– Чертов ублюдок!

Либби не нужно было спрашивать, кого имеет в виду Мак-Грегор. Не стала она и разубеждать его.

– Я подумала, мне следует предупредить вас. Не знаю, что он придумает в следующий раз. Пару недель назад он приезжал ко мне домой и устроил обычное безобразие, но мистер Уокер заставил его убраться.

– Минуточку, детка, – прервал ее Мак-Грегор, обеспокоенно нахмурившись. – Кто такой мистер Уокер?

– Это длинная история.

Он взял у нее из рук вожжи.

– Тогда тебе лучше присесть у костра и, собравшись с мыслями, рассказать ее мне. Ты, должно быть, голодная? Там, в горшке, ужин. Я позабочусь о твоем коне.

– Спасибо. Я действительно ужасно хочу есть.

Некоторое время спустя, после того как Либби поела, а мерин пристроился к пощипывающим поблизости травку мулам, которых использовали для перевозки фургона, она без утайки рассказала все Мак-Грегору, начав с того, как Бэвенс нарочно испугал коня, на котором ехал Сойер. Ей не нужно было объяснять, что означала для всех них потеря шерсти, старый пастух прекрасно это знал.

Но Мак-Грегор, казалось, не так уж расстроился.

– Ты можешь заплатить нам, когда появится возможность, девочка. И не забивай себе голову беспокойством об овцах. У нас прекрасные собаки, которые лаем предупреждают, если приближается какая-то беда. Так что, если он надумает здесь появиться, мы будем готовы встретить его. Но ты уверена, что можешь доверять этому… Уокеру, так ты его назвала?

– Ремингтон Уокер. – Она почувствовала приятное тепло на губах, произнося это имя.

Могла ли она доверять ему? Она надеялась, что да. И для этой надежды было больше причин, чем мог предположить Мак-Грегор.

– Да, думаю, мы можем ему доверять, – наконец ответила она.

– Не следует ли нам спустить овец в долину, по крайней мере пока не придумаем, что делать дальше?

– Мы не можем этого сделать, Мак-Грегор. Летом в долине им нечего есть.

– Мне было бы спокойнее, если бы я мог присматривать за тобой и пареньком.

– Нам ничего не угрожает. У нас все будет прекрасно. – Она не сказала ему, что Ремингтон пообещал остаться, пока не убедится, что они с Сойером в полной безопасности. Либби догадывалась, что старый пастух не обрадуется, если услышит такое.

– Я беспокоюсь об овцах. Если мы потеряем еще несколько голов… – Она не договорила, зная, что Мак-Грегор ее понял.

– Оставь это на меня и Рональда, девочка. Мы последим, чтобы с ними ничего не стряслось.

Либби слабо улыбнулась. Мак-Грегор сделает все, что в его силах. Она только не была уверена, что его сил окажется достаточно.

Но, если ей не удастся выстоять, если она потеряет ранчо, куда она сможет направиться? Шесть лет ранчо «Блю Спрингс» служило ей надежным укрытием. Здесь был ее дом, и она уже научилась чувствовать себя счастливой. Удастся ли ей отыскать настолько же надежное место, если она будет вынуждена покинуть ранчо?

И она подумала о Ремингтоне. Сердце девушки учащенно забилось, внутри что-то сжалось в комок, и Либби снова задумалась, не большую ли опасность, чем Бэвенс, представляют для нее чувства к Ремингтону Уокеру?

Она не стала делиться этими мыслями с Мак-Грегором, подумав, что лучше сохранить их в тайне. Может быть, пока, а может быть, навсегда.

Сойер играл во дворе с Мисти и ее щенками, когда начали спускаться сумерки. Смех мальчика, лай собаки и поскуливание щенков долетали через открытое окно до спальни Либби. Эти звуки приятно ласкали слух, но у Ремингтона не было времени наслаждаться ими.

Он окинул внимательным взглядом комнату, понимая, что сейчас ему предоставляется наилучшая и, может быть, единственная возможность понять, какую жизнь ведет Либби. Сделав несколько шагов по направлению к массивному комоду из дуба, Уокер почувствовал лишь легкий укол совести.

В верхнем ящике лежали несколько фланелевых рубашек, точно таких же, в каких он видел Либби с первого дня на ранчо. Во втором находились две пары брюк. Третий ящик оказался наполнен разнообразным дамским бельем, украшенным ленточками и кружевами. Он улыбнулся, приятно обрадованный тем, что Либби не стала носить мужское белье под мужскими рубашками и брюками.

Самое большое удивление Ремингтона вызвало содержимое нижнего ящика: два платья – черное и зеленое, точно такого же цвета, как глаза Либби. Платья были довольно поношенные и вышедшие из моды. Ремингтон подозревал, что Либби взяла их с собой, когда покидала Манхэттен.

В этом же ящике Уокер нашел золотой медальон, завернутый в тонкую бумагу. Он развернул сверток и между пальцами у него скользнула тонкая цепочка. Ремингтон узнал медальон, он уже видел его на портрете Либби. Интересно, сохранила ли она и жемчужины, украшавшие ее волосы?

Уокер открыл крышку и увидел внутри маленькие портреты Анны и Нортропа Вандерхофов. Часто ли открывала Либби медальон, вспоминая то, что оставила позади? Жалела ли она о том, что покинула Манхэттен? Окажет ли он услугу девушке, если сообщит Нортропу о ее местопребывании? Может быть, в глубине души она и сама уже сожалеет о своем побеге?

Он нахмурился, снова завернул медальон в бумажку и вернул его на место.

«Нет, – решил он наконец. – Даже в душе она не хочет вернуться в дом отца». Никогда Ремингтон не испытывал такой уверенности в своей правоте. Либби его возненавидит, когда узнает, что он ее предал. В этом он тоже не сомневался.

Но выхода не было. Он сделает то, для чего его наняли. Исполнит то, что должен исполнить. Его долг перед памятью отца – довести дело до конца. Для Ремингтона это была единственная возможность мести, о которой он мечтал пятнадцать лет. Такого шанса никогда больше может и не представиться.

Уокер закрыл ящик и выпрямился. Хмурые морщинки на лице стали еще глубже, когда он попытался представить себе «Солнечную долину» и жизнь, которую когда-то там вели. И еще он попытался представить себе отца. Но перед глазами по-прежнему стояла Либби, ее полное печали лицо.

Ремингтон выругался, потянулся за костылем и, хромая, покинул спальню, словно стараясь сбежать от обвинений, которые он читал во взоре девушки.

Анна Вандерхоф слышала, как храпит муж, даже через тяжелые дубовые двери между их спальнями. Нортроп всегда крепко спал после того, как посещал спальню жены, требуя от нее исполнения супружеских обязанностей. Об Анне этого сказать было нельзя.

Откинув в сторону покрывало, она поднялась, пройдя через комнату, подошла к большому окну и, отодвинув в сторону тяжелые занавески, засмотрелась на сад, залитый лунным сиянием. Анна грустно улыбнулась. Сад, полный роз, оставался единственным местом, где она еще могла чувствовать толику настоящего счастья. Ей часто хотелось, чтобы в саду было еще больше розовых кустов, чтобы затеряться в них навсегда. Может, тогда…

Анна прижалась лбом к холодному стеклу и постаралась избавиться от чувства, которое вызывал у нее взгромоздившийся на нее Нортроп, ощущения проникающей внутрь плоти мужа, низких, грубых звуков, которые он при этом издавал. Когда-то, когда она была молодой и глупой и надеялась заставить Нортропа полюбить ее, она ждала этих минут супружеской близости. Она очень хотела родить ему детей, быть хорошей женой, сделать все что угодно, чтобы доставить ему удовольствие.

Анна закрыла глаза, воскрешая в памяти радость, которую испытывала, когда была беременна. Даже по прошествии стольких лет она совершенно точно помнила все свои ощущения. Нортроп утверждал, что у них должен родиться сын. Сын, который унаследует построенную отцом огромную империю. Когда родилась Оливия, Нортроп обвинил Анну в этой неудаче. Она была уверена, что следующим обязательно родится мальчик. Но Бог больше не дал им детей. Еще двенадцать раз беременность Анны заканчивалась выкидышами.

Она не знала точно, когда Нортроп завел любовницу, но знала, что у этой женщины, Эллен Прайн, были от него двое сыновей. И, хотя это были незаконнорожденные дети, Нортроп намеревался оставить им в наследство «Пароходную компанию Вандерхофа». Сейчас одному мальчику было десять, а другому двенадцать лет.