У меня дрожат руки. Меня крепко держат за локоть, ведут к грузовику Бесстрашия, и мне кажется, что я сейчас потеряю сознание. Позади гремят каталки, и шепчется между собой ночная смена. Медсёстры недовольны, что рабочий день теперь «резиновый», что людей не хватает, что «будь проклята эта чёртова война» и «как всё надоело». Я не сплю вторые сутки, потому что мой сменщик был ранен на передовой, и мне всё надоело тоже.

Закольцованное видеосообщение Джанин Метьюс на боковине джипа оглушает меня. Я слышу её речь урывками, потому что Лихачи всегда кошмарно громкие, а задние двери машины расшатаны и скрипят прямо по нервам. Бесстрашные выгружают своих раненых. Отлипаю от дверцы, бегло осматриваю прибывших. Есть тяжелые.

<i>«… объединенное восстание афракционеров. Единогласным решением совета во всех пяти фракциях введено военное положение. Каждый член фракции, достигший шестнадцати лет, обязан пройти упрощенную военную подготовку в Бесстрашии, по результатам которой он может вернуться в свою фракцию или продолжить обучение, а затем вступить в ряды защитников города».</i>

Меня это уже не касается. Мне давно не шестнадцать и свой выбор в пользу родной Эрудиции я сделала десять лет назад.

<i>«Все медицинские работники становятся военнообязанными».</i>

Это относится ко мне напрямую. Я практикующий врач,  моя квалификация весьма высока, и ночные дежурства мне не положены, но у нас не хватает людей. Мирное время закончилось. Отречение превратилось в резервацию, их Лидера, Маркуса Итона, подозревают в связях с повстанцами и сокрытии дивергентов. Искренность и  Дружелюбие до последнего оставались нейтральными, но вынуждены были согласиться с условиями Метьюс в связи с реальной угрозой нападения объединенного восстания афракционеров во главе с младшим Итоном и Прайор. Совет теперь возглавляют объединенные фракции Эрудиции и Бесстрашия, и Лихачи теперь ходят здесь, как у себя дома. Никому это не нравится. Даже стены теперь кажутся не такими белоснежными, как раньше, словно Бесстрашные приносят с собой дорожную пыль, табачный пепел и порох, оставляя на них несмываемый, мазутный осадок.

— Кэм, здесь нужна кровь для переливания. Четвёртая положительная, — голосит сестра, тыча пальцем в мертвенно-белой перчатке на парня, одетого в грязное тряпьё. Наверняка, кто-то из повстанцев. Зачем его приволокли только?

— Это пленный. Завтра он должен дать показания.

Я вздрагиваю. Чуть не уснула стоя, как лошадь в Дружелюбии. Если я сегодня не лягу, никакой фенамин мой организм уже не заведёт. Оборачиваюсь на командный голос, вижу прямо перед собой чужую шею, белую в свете уличного флюорисцента, с контрастно-чёрными рядами татуировок — отличительным знаком Лидеров Бесстрашия. Он здоровенный, приходится задрать голову, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Я не уверена, что он вообще очухается.

— Вы ж там умники сидите. Придумаете что-нибудь.

Мне хочется кричать, плакать и биться головой о боковое стекло. У меня низкий порог эмоциональной чувствительности, на тестах мне говорили, что виноваты материнские гены отречённой, но я просто не знаю, как реагировать иначе. Я устала. Я просто устала.

— Вы Бесстрашные или безмозглые?! Мне ему обряд воскрешения провести?! Танец с бубном изобразить?!

Меня колотит, моё змеиное  шипение летит ему в чёрную спину, когда он ступает на подножку грузовика, почти скрываясь в водительской кабине. Мне хочется прикусить себе язык, когда Бесстрашный спрыгивает обратно и медленно, растягивая шаги, движется ко мне. Скуластое, злое лицо, сжатые челюсти и две бусины над правой бровью, с презрением ползущей наверх. Узкий проход между машиной и блочной стеной он полностью закрывает собой, отступать некуда, позади каталки с ранеными, и мне не хочется оказаться на одной из них — судя по его габаритам он шутя может свернуть из моих костей нехитрое оригами.

Бесстрашных у нас не любят. Мне кажется, их не любят нигде. Наглые, развязные, грубые, ведут себя, как чёртовы завоеватели, а об их пьяных оргиях вообще слагают легенды. У нас объявлен негласный комендантский час — Эрудитки боятся выходить вечерами из своих квартир. Не знаю, что лучше -  попасться неадекватной компании патрульных или голодной стае изгоев-повстанцев? Мне кажется, всё одно.

Я ожидаю чего угодно, когда между нами остаётся меньше дюйма, но он лишь едва склоняется ко мне и пристально рассматривает моё лицо, будто ищет знакомые черты или запоминает что-то, мне неведомое. Руки дрожат ещё сильнее, меня штормит и дышу я поверхностно так, что голова начинает кружиться от недостатка кислорода. Я вспоминаю, что в последний раз ела вчера, а когда было это вчера, помню смутно. Молчаливая пытка неопределённостью длится недолго, и заканчивается неожиданно — Лидер расправляет плечи и уходит, оставив меня наедине со своей паникой.

— Завтра в десять. Я приеду за ним, — бросает он мне напоследок и с грохотом захлопывает за собой дверь. Автоколонна Бесстрашных взрывает снопы пыли, оглушает рёвом двигателей, травит выхлопным дымом и скрывается за воротами фракции, оставляя после себя гулкое эхо и запах горючего. В моей голове всё ещё гремит тревожный набат, я прислоняюсь лопатками к прохладному бетону и всеми силами стараюсь не съехать вниз. Нервное напряжение последних недель рушится на меня селевым потоком, подло бьёт под колени, я вижу, как гаснет передо мной звёздная ночь и чьё-то лицо, которое безуспешно пытается докричаться до меня.

«Отцы-основатели не просто так разделили нас на фракции. Каждая фракция играет ключевую роль в поддержании порядка, и гармония, которую мы так усердно добивались, находится под угрозой из-за неорганизованной толпы, называющей себя Объединённым восстанием афракционеров. Не способные соответствовать системе, они стремятся её разрушить, создать хаос, развязать войну, тем самым стерев остатки человечества, каждого из вас, с лица земли! Мы — последняя надежда. Сохранение мира теперь не просто идеал, это наша святая обязанность, и мы все должны выступить против нашего врага. Единогласным решением совета во всех пяти фракциях введено военное положение. Каждый член фракции, достигший шестнадцати лет…»

Мне кажется, что жёсткий, колючий голос Джанин звучит у меня в голове. Я выучила эту речь наизусть, и подними меня среди ночи, я воспроизведу её без запинки. Открываю глаза и обнаруживаю себя в палате, с отличием лишь в том, что пациент здесь теперь я; во рту горчит, в голове муть, слева на стойке капельницы висит полупустой прозрачный пакет с сывороткой быстрого восстановления. Скоро буду скакать, как новенькая, однако лет через десять моя печень не скажет мне за это спасибо. Передо мной Юджин, заведующий лабораторией этажом ниже, стоит, скрестив на груди руки, и хмуро изучает меня. Я не знаю, как его для себя обозначить — бывший, нынешний или вялотекущий, мы считаемся парой лет с семнадцати, но я не чувствую к нему ничего, кроме привычки. Старый чемодан без ручки. Бесполезный, но выбросить рука не поднимается, и жаль расстраивать отца. Он свято убеждён, что с ним меня ждёт хорошее будущее.

Юджин был моим первым и единственным. Но ничего из того, о чём девчонки восторженно шепчутся по углам, у меня с ним не случалось; я не была влюблена, не пылала страстью, не испытывала сумасшедших восторгов, позже научилась импровизировать, а со временем вся эта симуляция порядком меня достала. Мне не нужен ни мужчина, ни муж, наверное, со мной что-то не так, но я смирилась с текущим состоянием вещей, тем более в условиях осадного положения, где любое будущее, перспективное оно или нет, находится под угрозой. Я благодарна, что он не лезет ко мне с вопросами и выяснением статуса наших отношений.

— Ты вчера упала в обморок на дежурстве, — он пытается меня отчитывать.

— Выключи, умоляю, — киваю на волноприёмник, где светится и вещает голограмма Джанин, в тайне надеясь, что Юджин «выключится» сам и не будет создавать мне лишних звуковых помех. И без него тошно.