Ей, можно сказать, здорово повезло.

– Она была к вам очень добра?

– Это само собой… Она действительно относилась ко мне как к своему ребенку. Даже пыталась усыновить.

Но подруги ей отсоветовали.

– Почему?

– Политически неблагонадежным усыновление не разрешалось. Начнись этот процесс, воспитательница могла лишиться работы. Ведь соответствующие органы проверили бы всю ее подноготную.

– Печально…

– Да уж…

– Дык, я это, пойду… – Зосима направился к двери. – Покурю…

– Курите здесь, – милостиво разрешила Каролина. – У вашего табака приятный запах.

– Никак нельзя. Федора заругает. Она баба сурьезная. Лучше с нею не связываться.

Зосима вышел. Каролина пыталась поймать мой взгляд, но я делал вид, что не замечаю этого. Не хватало еще расчувствоваться и превратить разговор в исповедь.

А мне действительно почему-то хотелось рассказать ей о своем детстве.

О том, как воспитательница, или мама Ильза, чтобы дать мне имя Иво, сплела для комиссии, заведующей детскими домами и приютами, занятную историю, в которой фигурировали мои мифические родители. Для этого она даже состряпала подметную записку, якобы оставленную настоящей матерью, где была указана дата моего рождения и имена – мое и вымышленного отца.

С именем Иво комиссия, пусть и со скрипом, но согласилась. Конечно, для русского уха оно звучало непривычно, однако не настолько, чтобы его не могли воспринимать чиновники, пусть и русские, но проживающие в прибалтийской республике.

Но вот с батюшкой, по версии мамы Ильзы именовавшимся Конрадом, вышла накладка. Комиссия, в которой большей частью заседали люди, пережившие войну, напрочь отвергла это имя, вызывающие нехорошие ассоциации. После бурных дебатов отца перекрестили в Константина, сохранив в начале моего отчества компромиссную букву "К".

Что касается моей фамилии, то ее приняли сразу и без возражений – уставшая от дебатов комиссия торопилась на обед. Вариант предложила директриса детского приюта, женщина с полным отсутствием воображением.

Не мудрствуя лукаво, комиссия согласилась с нею и вписала в протокол название улицы, на которой был построен приют и где меня нашли приютские нянечки. Так я стал Арсеньевым.

Скажу сразу: и фамилия, и имя-отчество у меня никогда не вызывали неприятия. Даже после того, как мама Ильза рассказала мне историю моего второго, приютского, рождения.

Она была так добра ко мне, так заботлива, что я не ощущал, как многие мои приютские друзья, острой необходимости вновь обрести своих родителей. Или поменять что-либо в личной жизни. Ее любви мне хватало с излишком.

Благодаря маме Ильзе, в отличие от многих товарищей по несчастью, я учился весьма прилично. Что, впрочем, никак не сказывалось на моем поведение, которое приносило ей немало тревог и волнений. Я не считался отъявленным правонарушителем, но чрезмерная живость натуры нередко ставили меня на тонкую грань, разделяющую свет и тьму.

Короче говоря, я был продуктом детдомовской системы со всеми ее достоинствами и недостатками. Не держи меня мама Ильза на коротком поводке, я запросто мог бы стать изгоем, застолбившим себе место в жизни под небом в крупную клетку.

Мама Ильза научила меня многому. В том числе и этикету. Она родилась в семье дипломата. Мать у нее была чистокровной русачкой, а отец – отпрыском латышского стрелка. Семья много лет провела в дальнем зарубежье, где мама Ильза получила приличное европейское образование.

О своей семье она говорила скупо и неохотно. Практически ничего определенного. Как я узнал позже, отец и мать не простили дочери связи с западным немцем, из-за чего они стали не выездными. Настолько мне помнится, моя воспитательница общалась только с матерью – если можно назвать общением поздравительные телеграммы в день рождения и открытки на Новый год.

Мама Ильза так замуж и не вышла, хотя предложения были. Она осталась верна первой любви до конца своих дней. Подозреваю, что одним из аргументов против брака послужил я – с непоколебимой уверенностью она считала меня своим сыном. К этому могу лишь добавить то, что и я так думал. И любил ее как родную мать.

Под чутким руководством мамы Ильзы я досконально выучил три языка – латышский, немецкий и английский. Впоследствии я не раз мысленно благодарил ее за эту инициативу – знание иностранных языков здорово мне пригодилось.

Впрочем, в благодарностях я начал рассыпаться по истечении многих лет. Когда мне приходилось корпеть над учебниками, в то время как сверстники гоняли в футбол, мои мысли были несколько иными. Однако железная воля мамы Ильзы в сочетании с необычайной добротой на корню пресекали попытки дать деру через окно. Я страдал, маялся, но все равно зубрил. Притом весьма упорно – чтобы быстрее покончить с дополнительными занятиями.

Благодаря невиданному в детдомовской среде прилежанию и весьма действенному стимулу в виде лишнего свободного часа на различные игры, я сильно развил в себе свойство быстрого чтения, а также способность все схватывать на лету. Эти качества мне здорово пригодились, когда я учился в суворовском училище. И не только… -… Иво, вы меня не слушаете? – Каролина смотрела на меня с укоризной.

– Извините, – пробормотал я смущенно. – Мысли разные в голову лезут…

– Надеюсь, ничего предосудительного? – спросила она не без лукавства.

– Надежды юношей питают. И некоторых девушек тоже. – Я снисходительно ухмыльнулся. – О чем может думать человек, сидящий у одра больного? Только о его скорейшем выздоровлении.

– Вот что я ненавижу в мужчинах, так это способности врать без зазрения совести. Притом по любому, даже ничтожному, поводу.

– Да, действительно, в этом мы здорово отличаемся от женщин, которые врут и без повода.

– Нет, вы просто невозможны!

– Не сердитесь. Больным нездоровые эмоции противопоказаны. – Я встал. – Разрешите откланяться. Мне пора.

Если честно, я никуда не торопился. Мало того – мне хотелось еще часок побыть в обществе Каролины. Что было вполне простительно – почти год я был лишен женского общества; если, конечно, не считать бабки Дарьи. Но я боялся, что наша милая болтовня может снова перейти в пикировку.

– Вы еще зайдете? – сменила Каролина гнев на милость.

– Обязательно.

– Когда?

– Как только грохну мамонта, так сразу и прибегу в вашу пещерку с куском мяса. Бальзам, кстати, вызывает повышенный аппетит, а мы с Зосимой уже давно не охотились, так что из запасов у меня только консервы.

А они, как вам, надеюсь, известно, больным не рекомендуются. Вот свежая дичь – это другое дело.

– Ну, а если серьезно?

– Думаю, к вечеру. Если, конечно, мне повезет.

– Иво, не оставляйте меня надолго одну, – жалобно попросила Каролина. – Иначе я с ума сойду.

– Это почему? – спросил я механически, хотя ответ мне был известен заранее.

– У моих хозяев словесный понос. Особенно этим отличается бабка. Она меня достала. Сядет возле кровати и трещит так, что уши закладывает. И никуда не денешься…

Она посмотрела на меня с надеждой. Ну, как же, сейчас растаю… Еще чего. Намек мне был понятен.

Каролина снова рвалась внедриться в мою холостяцкую обитель. Нет уж, дудки! Я сам себе не враг. Я дорожил не только свободой, но и собственной жизнью. Поди, знай, что на уме у этой мамзели…

Но я был доволен – план Зосимы под кодовым названием "Укрощение строптивой" работает вполне удовлетворительно. Неделя-другая жизни у Коськиных – и спесивая нахальная девица, по идее, должна превратиться в пушистого ласкового козленочка. Что и требовалось доказать.

В противном случае моя спокойная и безмятежная жизнь на "острове" может дать глубокую трещину.

Вернее, превратится в пропасть без дна – она и так уже пошла на перекос со времени моей фатальной рыбалки.

– Побольше оптимизма, девушка, побольше оптимизма! – заявил я с наигранной бодростью. – Все не так плохо, как кажется с первого взгляда. Думаю, что скоро у ваших хозяев пропадет желание трепаться попусту. Пока вы для них новенькая, а общение с новым человеком гораздо интереснее, нежели с местными аборигенами. Кстати, обещаю: когда выздоровеете, возьму вас на охоту. Она в этих местах просто великолепная. Ну, всех благ… – С этими словами я поторопился выскочить за дверь – чтобы Каролина не успела открыть рот.