Прикладываю две вышитые мамочкой подушечки к ушам, чтобы только не слышать соседской ругани, но грохот за дверью продолжается. Упрямо затыкаю уши. Плотнее и плотнее зажмуриваю глаза. И разжимаю веки, только когда запираться в своем счастье больше невозможно.

Кто-то толкает меня в бок и тянет за руку. Открыв глаза, вижу стоящего рядом Вилена.

– Мама упала.

Сквозь открытую дверь моей буфетной видна распахнутая дверь в огороженный большевичкин угол. Все в той крохотной комнатенке перевернуто, а напольные часы, которые при всех уплотнениях никто так и не смог сдвинуть с места, теперь раскурочены. Неужели Виленчик умудрился так напроказничать?

– Где упала?

Не понимаю отчаянно и не хочу понимать, что говорит малыш. Понимаю лишь, что не хочу, чтобы соседский мальчик вытаскивал меня из моего счастья. Хочу снова закрыть глаза и лежать, улетая в то, что случилось вчера…

И еще понимаю, что нужно как-то уговорить мальчика выйти из моей комнаты, иначе мне не подняться с кровати и не одеться. Вчера впервые в жизни уснула, как была, – обнаженной. И теперь при стоящем рядом малыше эта не дающая не верить в случившееся обнаженность мешает.

Нужно попросить Вилли выйти и тогда встать и быстро надеть лифчик, рубашку, пояс и чулки… Но как не хочется! Как не хочется вставать и всю эту бесполезную броню на себя натягивать. И возвращаться в эту жизнь не хочется. Не хочется понимать, где, куда и почему упала партийная калмычка…

– Вниз. Мама упала вниз. Я рукавичку с лестницы в пролет уронил и на первый этаж побежал. Обратно поднялся, а мамы нет. Вниз поглядел, а там, где была рукавичка, мама лежит. Внизу.

Без всякого белья – некогда! – под одеялом натянув на себя платье, босиком выбегаю на лестничную клетку, с этого угла так напоминающую недавний кадр на обложке ноябрьского номера «Огонька». Конструктивистски идеально графичные пролеты лестницы, и на одном из пролетов женщина и мальчик смотрят вниз.

В день, когда меня уволили их «ЗиФа», я уже вспоминала этот будто бы перевернутый кадр. Тогда я смотрела снизу, а Вилли сверху просил меня принести ему ускакавший мячик. И мама его тогда стояла рядом и смотрела на меня сверху вниз.

Теперь моя очередь заглянуть вниз. И увидеть на каменном полу нижнего этажа серый силуэт – распростертое тело женщины. И в этой серости бьющее по глазам красное пятно крови возле ее головы.

12. Проклятие императрицы

(Александр Дмитриев-Мамонов. Ноябрь 1796 года. Усадьба Дубровицы, под Москвой)

За окном мерный скрип. Дворовые люди чистят наваливший за ночь снег и, переступая валенками, издают этот навязчивый мерный звук.

Скрип-скрип.

Следом звук лопат и скребков.

Шух-шух.

И больше ничего.

Дворовым строго-настрого велено когда барин работает рта не разевать, иначе долой с барского двора! А кому ж хочется от теплой жизни на людской половине в барском доме обратно в простылые деревенские избенки?! То-то дворовые люди рта и не разевают. Только и слышен этот скрип. Скрип-скрип-шух-шух-скрип…

Из-за двери кабинета доносится другой скрип.

– Мон ами, Александр Матвеевич, голубчик, да слышишь ли меня?

Надоевший не меньше скрипа голос жены.

– Ну что ты будешь делать! С утра как заперся – и не открывает. У Матюшеньки сыпь по всему тельцу. Как бы и Мари не заразилась. В Москву за доктором послать надобно. За докторо-ом! Да слышишь ли ты меня, душа моя? Какой час запершись сидишь. Сам уж не заболел ли, мон амии-и?!

От этого приторно-щебечущего голоса, как и от этого «мон ами», и от всех сыпей-поносов-покосов с души воротит. И на это он променял то, что некогда счастливейшею из случайностей само ему в руки свалилось – воз-вы-ше-ни-е! Возвышение на низость постылой деревенской жизни променял.

Он, Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов, которого еще недавно все больше называли Сашенькой, к величию не стремился. Случившееся с ним возвышение воспринял как должное, но не знал, что оно подобно заразе – единожды попав в твое тело, отравит его навек. Хлебнувший величия, без этого величия уже не жилец. Да только Сашенька Мамонов понял это слишком поздно.

«Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от Вашего Величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла Ваш образ мыслей в рассуждении меня, и одно сие воображение, признаюсь Вам, беспрестанно терзает мне душу. Теперешнее мое положение, будучи столь облагодетельствован Вами, хотя бы и наисчастливейшее, но лишение истинного для меня благополучия видеть Вас и та мысль, что Ваше Величество, может быть, совсем иначе изволите думать, нежели прежде, никогда из головы моей не выходит…»

Заперся. С утра заперся. И пишет. Который час уж пишет, натужно подбирая слова.

Не тот Адресат, чтоб бездумно писать, слов не разбирая. Адресат совсем не тот!

Нынче уж и не верится, что всего-то семь лет назад было время, когда он с Адресатом слов не разбирал, а та, к которой он нынче не знает, как и обратиться, разбирала слова. Ох, как разбирала, именуя его в любовных утехах и Сашенькой, и «сладэнким малчиком», и даже «помидорчиком» – от цвета форменного мундира, от которого прижилось главное присвоенное ему высочайшей любовницей прозвище Красный Кафтан да от иного перевода этого названия томатов – pomme d’amour – «любовное яблоко».

Заперся. И пишет.

А слова не идут. Застывают на кончике пера слова.

Он все пишет да ревет. Пишет да жжет написанное, чтобы неслучившиеся слова не пытали надеждой. От несбыточной надежды всю душуОт несбыточной надежды всю души распирает, и он все надеется, что государыня позовет. Простит и позовет. Платошку Зубова прочь прогонит, а его позовет. И все снова будет, как прежде, когда перед Сашенькой Мамоновым стелились и статс-секретари, и маршалы, и иноземные послы, сообщавшие в тайных отчетах своим монархам важнейшие тайны государства Российского – пристрастия нового фаворита.

Пишет. Перо, как те скребки за окном, скрепит. Рядом с чернильницей и орденом Александра Невского, который Сашенька себе «выболел», приревновав как-то высочайшую любовницу к безвестному секунд-майору Казаринову (пришлось государыне самой в его покои наведаться и столь желанным орденом Сашенькину болезнь излечить), на столе лежит подаренная Екатериной же древняя камея, для которой он нынче намерен найти иное применение. Запечатать ею письмо императрице.

Пусть камея не инталья и изображение выйдет не рельефным, а напротив, словно вдавленным в сургуч, как те оттиски в сере, которые по всей Европе доставали для государыни с недоступных для нее камей, но…

Утопающий, говорят, за соломинку хватается. В детстве он видел, как в речке, что была в отцовском имении, тонул дворовой мальчишка. Как бил несчастный руками, пытаясь уцепиться за борт развалившейся посредине реки утлой лодчонки, но водоворот засасывал и лодчонку, и его, и только остававшиеся на поверхности руки все пытались уцепиться за воздух.

Так ныне и он цепляется за воздух.

Все тщета! И эта не желающая оставлять его надежда на возращение былого величия – последняя тщета. Но, может, не его полные смирения и покорности слова, а два точеных профиля с камеи, подаренной ему императрицей в самые золотые его дни, не к разуму государыни взовут, а к страсти некогда страстно желавшей его женщины. К страсти, которую ныне ублажает другой. А мог бы он! Мог бы он, прежний императрицын фаворит Александр Дмитриев-Мамонов, едва не назначенный российским вице-канцлером, но добровольно – не иначе как в помутнении рассудка! – оставивший свой второй в российском государстве пост. Пост в постели Екатерины. И теперь вот уж седьмой год вынужденно пишущий редкие, но страстные письма в столицу из своего подмосковного, на редкость богатого, но все же деревенского далека.

В Петербург ему въезд запрещен. И Москва не больно отставленному с Екатерининой постели фавориту рада. Все, что осталось ему, – эти подмосковные Дубровицы, до Первопрестольной тридцать верст.