– Ошибаешься. Это не Лиля.

– Лиля – не Лиля, какая разница, если ты по ее просьбе звонишь. Что-нибудь поумнее придумали бы, чем этот ваш телефонный терроризм. Дважды в одну реку не вступают… Вы мне по мейлу с вашего адресочка ne-bud-duroi @ne-bud-duroi.ru ничего еще не послали? Жаль! Сохранила бы для коллекции, вкупе с прошлогодними вашими угрозами. Уроды!

Последнее определение позволила себе, уже нажав на красную кнопочку отбоя. Достали! На моем сроке беременности срываться, конечно, не пристало. Лишние нервы ребенку ни к чему. Но ведь действительно, достали.

– Снова Кураева? – спросил Лешка чуть более заинтересованно, чем задавал все предыдущие вопросы.

– Похоже. Летняя гонка за счетом диктаторши тоже начиналось со звонка. Тогда меня пугали – не будь дурой, отдай все сама.

– А теперь?

– Теперь угрожают, что «выродка своего не рожу».

– Уроды! – по-женски прочувствованно согласилась Лана. – Надо бы тебя положить в Маринкин центр, но у них там как назло мойка началась.

Гинекологиню Марину сосватала мне прошлой осенью именно Лана: «Роды после сорока, как ни крути – риск. Нужен хороший контроль, все анализы. Береженого Бог бережет». С тех пор Ланкина подруга и пасла мой растущий живот, проверяя, потребляю ли я витамины и не пью ли много жидкости.

– С твоими почками и хроническим пиелонефритом в анамнезе – начнешь отекать, и мы не сможем справиться. И повезут тебя рожать не к нам, а в профильный роддом с урологическим уклоном. Там уж я буду бессильна.

Так, напугав меня отеками и профильным роддомом, Марина категорически запретила мне рожать в феврале.

– Восьмимесячный плод даже хуже семимесячного, менее жизнеспособен. Седьмой месяц ты, слава Богу, переходила, теперь придется терпеть до девятого. Тем более что наш центр закрывается на мойку. Рожениц принимать не будет. А в урологическом посмотрят на дату рождения и на диагноз и заявят, что спасали мать, а не плод.

Успокоила называется!

Но переживем как-нибудь.Приказано не рожать в феврале, придется взять под козырек и не рожать. С той барышней, которая живет во мне, я вполне смогу договориться, чтобы она потерпела и не просилась на свет раньше марта. Вот только кто-нибудь договорился бы с этими идиотскими звонками…

– А если Варвара? – предложила очередной вариант имени Лана. Накануне, перед тем как зазвать Лешку на якобы случайную встречу с моей подругой-психологом, мы с Ланой часа два проговаривали всю «случайность» ситуации. Если экс-олигарх с его звериным чутьем сообразит, что ему устроили сеанс психологической реабилитации, тут же сбежит. Поэтому мы изображали легкий разговор ни о чем. Об имени для моей дочери, которое никак не хотело находиться.

– Варькой Лику хотели назвать, в честь бабушек, да не назвали, – с трудом поворачивая свой разросшийся живот, я вспомнила наш январский разговор с Ликой на снегу во французских Альпах.

– Смешно. Какая из Лики Варвара, – глухо отозвался Оленев. Не потому, что вариант иного имени для нашей общей знакомой его насмешил, а скорее для того, чтобы хоть как-то поддержать обременительный для него разговор.

Лана второй час пыталась нащупать крючочек, зацепившись за который можно было бы раскрутить Лешкино подсознание. Но Оленев корректно улыбался, вежливо поддерживал разговор и совершенно не собирался раскручиваться или раскрываться. Полная блокировка. Закрыт на все засовы, и люк задраен. И как прикажете спасать пострадавшую во время пятимесячного тюремного сидения олигаршью душу, если он в эту душу никого и близко впускает?

Сидит. Терпит наши разговоры. Лишь потому, что я попросила. Терпит с тем же обреченно-вежливым выражением лица, с каким я прошлым летом терпела его многочисленные попытки спасти меня. Тогда Оленев пытался вернуть меня к жизни после смерти Никиты. А мне было все едино – психологи, психиатры, навязанная мне в подруги дизайнерша Лика, полеты в Эмираты. Если тебе, дорогой Лешка, будет легче считать свою дружескую миссию выполненной, то можно и в Эмираты! Мне что в лед, что в полымя, в тот момент все было едино.

Теперь уже сам Лешка терпел эту долгую «дружескую» беседу с тем же выражением аккуратной скуки и абсолютной закрытости – можешь, Савельева, считать свой дружеский долг исполненным. Он единственный называл меня не Женькой, не привычным кратким ЖэЖэ – первыми буквами от имени-фамилии Женя Жукова, а со школы ему более привычной девичьей фамилией Савельева. Фамилией, как недавно выяснилось, мне совершенно не родной, доставшейся моему отцу не от отца, а от отчима.

И если б Лана заранее не предупредила меня, что все «первые встречи с персонами масштаба Оленева всегда проходят провально», я была бы близка к панике.

– Такие люди, как Оленев, сами как лампочки, – объяснила мне Лана. – И ожидают чего-то не менее яркого и волшебного от любого собеседника, от психолога в первую очередь. И обычно все, что они видят, им в первый раз не нравится, они закрыты, их невозможно пробить. Но это входит в условия игры. Главное не паниковать, а расставить по ходу разговора как можно больше «фишек», чтобы потом твой олигарх, вспоминая, мысленно споткнулся хоть на чем-то, не связанном с его арестом, и захотел разговор продолжить.

Да-а, пробить броню Лешкиной закрытости непросто. Лика уже сломалась. Побившись своей влюбленной распахнутостью о его железобетонные укрепления, не выдержала, сорвалась. Здесь, на моей ею же отремонтированной кухне Лика разревелась: «Не могу я без него! Ни дня, ни минуты, ни секунды! А он может…»

Отчаянно, взахлеб отрыдала, посидела, посмотрела в пустоту. Взяла себя в руки – и словно замкнула в подобном Лешкиному кованом ларце, который, как дорогой рояль чеховских сестер, теперь был закрыт, а ключ утерян.

Что за мир, в котором не человек с человеком встречается, а кованые ларцы их душ то с отвратительным, то с мелодичным звоном ударяются друг о друга, и люди-человеки лишь высчитывают, как бы в свою душу ненароком кого-то не впустить! Ведь душе может больно быть. А там, в ларце, их душам темно и пусто, зато безопасно.

Про сокрытый где-то в недрах ее любви к Лешке ключ от ларца ее души Лика не сказала ни слова. Но сам ларец увезла. И себя увезла, убрала от Оленева подальше. Клятвенно пообещав прибыть за неделю до обозначенного срока моих родов, нежданно обретенная мною подруга, почти сестра, улетела в загадочную арабскую страну сотворять интерьер очередного замка нашего знакомого шейха.

– Если не уеду – не выживу! – сказала в аэропорту вся сама сжавшаяся в комок Лика.

Не я ли такая сжавшаяся стояла вместе с ней в том же аэропорту полгода назад!

Меня, как ни странно, спас Лешкин арест – поняла, что, кроме нас с Ликой, олигарха спасать некому, и оказалась права. Но что могло теперь спасти Лику, что могло спасти выпущенного из тюрьмы, но не прощенного властью Лешку, я не знала.

Смотрела на Лешку и думала, ну и что б ему не заметить Лику! И все бы так чудненько сложилось! Они так подходят друг другу! Но Лешке было не до Лики. Лешке было вообще не до чего. Даже собственное до сих пор не закрытое уголовное дело его, кажется, перестало интересовать. Оленя подстрелили на бегу, и он лежал теперь и смотрел в небо. И не желал помогать тем, кто все еще пытался его спасать.

Дела нет – «АлОл» обанкротили. Семьи нет – третья по счету жена с ним развелась, пока он сидел в Бутырке. Денег – по крайней мере в тех объемах, при которых деньги способны быть не мерой понта, а средством производства, – тоже нет. Я бы и свалившиеся на меня с неба, точнее с потолка, миллионы ему отдала, уж Лешка бы нашел им применение куда лучше, чем я. Но для Лешкиных грандиозных идей даже непостижимые для меня миллионы азиатской диктаторши деньгами не были – новое равновеликое «АлОлу» дело начать не хватит, а все, что мельче «АлОла», Лешку вряд ли способно заинтересовать. Впрочем, если бы даже и собрался не интересующие его диктаторшины миллионы взять, попользоваться любыми деньгами – моими, своими или чужими – опальному олигарху бы не дали. Не для того «АлОл» разоряли, чтобы Алексей Оленев себе новое дело найти сумел.