Кармен кончила читать молитвы и почтительно села в ногах у покойника. Пламя свечи бросало трепетные блики на ее смуглое узкое лицо. И как все испанские лица, оно излучало какую-то умиротворенную серьезную печаль, какое-то поразительное спокойствие перед явлением смерти.

– Ты останешься здесь до утра? – спросила Фани.

– Да, сеньора.

– Тогда я пойду лягу… Я не спала всю ночь, – сказала она с ударением, желая оправдать свой поступок.

– Да, вам надо лечь, – сказала испанка.

И она бросила слегка удивленный взгляд на свою госпожу, которая могла спать в ту самую ночь, когда умер дон Сантьяго. «Дура, – раздраженно подумала Фани. – Ты можешь остаться, потому что ты спала до сих пор… А я не могу. Я валюсь с ног, еще немного, и я подохну». Но тут же она почувствовала, что, в сущности, опять хочет бежать, потому что этот труп по-прежнему смущал ее, мучил и пугал.

Она вернулась в свою палатку и легла, но не могла заснуть. Тогда она приняла несколько таблеток снотворного и через полчаса потонула в тяжелом наркотическом сне.

Она проснулась вся в поту. Ей показалось странным, что в палатке темно и снаружи не доносится никакого шума. Неужели еще не рассвело? Она зажгла фонарик и посмотрела на часы. Стрелка показывала пять. Наверное, часы остановились. Но часы тикали, и тогда вдруг ее осенила гнетущая мысль, что она проспала беспробудно весь день и что сейчас уже следующая ночь. Какое безумие в самом деле!.. Она вспомнила, что приняла тройную дозу снотворного.

– Кармен! – крикнула она громко.

Ответа не последовало. Она направила свет на кровать девушки и увидела, что кровать пуста. Встала и оделась. Надо посмотреть, что делается в лагере. Наверное, Мюрье уже похоронили и теперь гадают, куда девался брат Доминго. Вдруг она услышала гул артиллерийской стрельбы, но теперь уже совсем близко, так близко, что металлические предметы на столе задребезжали.

– Кармен! – крикнула она громче и сама заметила, что в голосе ее прозвучали нотки истерического испуга.

«Кричу как сумасшедшая, – подумала она, потом снова услышала канонаду. – Красные, наверное, совсем близко, но паспорт у меня в кармане».

– Иду, сеньора!.. – неожиданно отозвался голос испанки.

Фани услышала ее шаги, и вслед за тем девушка, откинув полотнище, встала у входа в палатку.

– Где ты была?

– В палатке дона Сантьяго.

– Его похоронили?

– Нет еще, сеньора… Отец Рикардо настаивал, чтобы мы его похоронили вчера, но я попросила отложить на сегодня, я подумала, что и вы захотите присутствовать на погребении. Бедный дон Сантьяго!.. Мы очень тревожились и за вас. Брат Гонсало заметил по пузырьку, что вы приняли снотворное. Мы испугались, что вы спутали дозу, но отец Рикардо установил, что, несмотря на глубокий сон, сердце у вас бьется нормально, и мы успокоились. Случились и еще страшные дела, сеньора…

– Зайди в палатку!

– Сейчас!.. Я попрошу брата Гонсало посидеть около покойника.

– Зайди в палатку!.. – истерически крикнула Фани. – Никто не украдет покойника…

Девушка подчинилась и вошла в палатку, глядя на Фани расширившимися от страха глазами.

– Не смотри на меня так! – ласково сказала Фани, потрепав ее по щеке. – Я кричу, потому что нервничаю… Что случилось?

– Сеньора… – начала девушка, но голос ее оборвался. Потом она глотнула воздух и договорила: – Сеньора… Отец Херонимо повесился…

– Отец Херонимо?… – произнесла Фани ледяным шепотом, повернувшись к Кармен. Потом подумала без всякого волнения: «Да, это чересчур даже для испанских нервов». – Когда его нашли в петле? – спросила она и стала поправлять волосы.

Испанка опять уставилась на Фани с прежним ужасом в глазах.

– Не смотри на меня так! – снова приказала Фани. – Чего ты хочешь? Чтобы я тоже повесилась, да?

– Нет, сеньора, – механически ответила испанка.

– Тогда приди в себя!.. Почему я внушаю тебе страх?

– О, вы не внушаете мне страха!

– Почему ты дрожишь?

– О, я не дрожу, сеньора!..

– Что еще случилось?

– Еще?… Не знаю… Вчера утром мы вытащили из палаток восемнадцать трупов… Отец Рикардо сказал, что больные умирают, потому что нет еды и лекарств… Повар сбежал, но пришли пять монахов из ордена святого Бруно. Сейчас они копают могилы, и мертвецов стали зарывать быстрее.

– О!.. Утешительно!

– Что вы сказали, сеньора?

– Я говорю, что святой Бруно нам поможет… Где отец Рикардо?

– В часовне.

«Значит, опять молится!» – подумала Фани в бешенстве. И крикнула, изливая свой гнев на девушку:

– Приди наконец в себя, цыганка!.. Не смотри на меня так! Я не ем людей! Что ты думаешь делать теперь?

– Что прикажете, сеньора…

– Тогда укладывай чемоданы!.. Завтра мы уезжаем. Я пока соберу бумаги дона Сантьяго.

– Лучше вам не заходить к нему в палатку, – сказала Кармен.

– Почему?

– Потому что труп начал разлагаться.

– Пахнет?

– Да. Вчера днем у него раздулся язык и вывалился изо рта.

– Как раз для моих нервов. Но все же я должна туда пойти. Прикрой ему чем-нибудь лицо!..

Кармен вышла выполнить распоряжение.

Фани съела кусок шоколада и два сухаря. В ночной тишине раскатился гул канонады. «Надо скорей убираться отсюда, – решила она. – Но зачем все это было?» Как виноватый и избалованный ребенок, она перебрала в памяти все события, которые привели ее сюда, и опять пришла к заключению, что в ней есть что-то гнилое и ущербное, что ей уже не стать прежней. «Сейчас мне еще хуже, чем раньше, – подумала она. – Нервы совсем расшатались».

Вдруг она спросила себя, что ей делать до утра. Бумаги Мюрье можно разобрать за несколько минут. Кармен провозится с чемоданами не больше часа. А потом? Как сове, сидеть до утра и бороться с неврастенией? Ей пришло в голову, что уехать не так просто, как она раньше думала. Прежде всего для путешествия надо запастись пропуском, подписанным доном Бартоломео, расспросить, каким маршрутом безопаснее ехать и какие пограничные пункты держат франкисты, что было вряд ли достоверно известно даже самому допу Бартоломео. Чтобы разузнать все это хотя бы приблизительно, потребуется самое меньшее день. Значит, она может уехать не раньше послезавтра. Глупо было заставлять Кармен немедленно складывать чемоданы. Мысль о задержке и обо всех делах, которые ей предстояли, придавила ее и расстроила. «Поеду без пропуска», – гневно решила она, но тут же сообразила, что по политическим причинам франкисты не очень-то склонны считаться с британскими паспортами. Она сжала губы в бессильной злобе. Кармен вернулась и сказала, что покрыла труп простынями.

– Мы возьмем одежду дона Сантьяго? – спросила девушка кротко.

– Дура!.. Мы не возьмем даже собственной одежды! Или ты хочешь, чтобы мы увезли отсюда тифозных вшей? – Потом она обуздала свой гнев и процедила сквозь зубы: – Бери только самое необходимое! И пока подожди складывать чемоданы! О, перестань плакать!.. Значит, и ты решила свести меня с ума!

«Я невыносима», – подумала она, но, не желая унижаться перед девушкой, не стала успокаивать ее, а быстро вышла из палатки. Ее обдало свежим ветром со Сьерра-Дивисории. Заря занималась, а на фиолетовом небе еще блестели звезды. Канонада все грохотала. В промежутках между глухими залпами орудий, захлебываясь, долго тарахтели пулеметы. Где-то далеко над горизонтом поднималась едва видимые ракеты. «Красные, – опять подумала она. – Надо немедля бежать отсюда». Дрожа от страха, она вернулась в палатку и крикнула:

– Кармен!

Она хотела сказать: «Скорей складывай чемоданы», но вспомнила, что только что приказала обратное.

– Ничего!.. – сказала она девушке. – Ложись сейчас же спать!

«Я схожу с ума!.. Я схожу с ума!» – стала она повторять про себя и опять почувствовала буйный припадок истерии, который понуждал ее разразиться воплями, кусать себе руки, рвать на себеодежду.

Она с трудом овладела собой и вошла в палатку Мюрье. Кармен так хорошо укрыла труп простынями, что он почти не был виден. Но запах ее душил. Она стала быстро перерывать чемоданы, не находя в них ничего, что имело бы смысл забрать. Наткнулась только на связку писем – их было с десяток, – которые она когда-то ему писала и которые он сентиментально хранил до сих пор. Зачем он их взял сюда? Или он возил их с собой повсюду? Она вытащила одно из них. Письмо было датировано 1935 годом и начиналось словами: «Если ты еще раз поведешь меня на Вагнера, я начну флиртовать с кельнерами-нацистами». Она развернула и другие письма. Все они были написаны в один и тот же период, в Германии, когда они предавались там любви. В одном месте она жаловалась: «Ты становишься сильной личностью… Вчера вечером не остался у меня в номере», а в другом восклицала: «Значит, ты хочешь, чтобы мы поженились! Видно, эти лилипутские баварские горы настраивают тебя на сентиментальный лад!» Письма были пронизаны цинизмом и снисходительной нежностью, но Мюрье хранил их, как реликвии. На нее нахлынул рой воспоминаний. В ее сознании возник Мюрье таким, каким она увидела его в первый раз два года назад, – молодой, свежий и жизнерадостный. Ей вспомнились ночи и наслаждения, пережитые с ним, экскурсии, мелкие смешные случаи. И тот самый человек, то тело, те руки, в объятии которых она замирала, – все лежит сейчас перед ней разложившимся, зловонным трупом… Как странно все это!.. И как страшно! Она снова почувствовала приступ ужаса, который испытывала ночью, приступ, который вот-вот разрешится в рыданиях и воплях.