– Жена не приготовила ужина – это событие?

– Международное…

Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вел себя так, как она и предполагала. Но для чего?

Рябинин опустился на ковер, к ее ногам:

– Видимо, нам стоит поговорить?

– Поговорить со мной? – безмерно удивилась Лида, так повысив голос в конце фразы, что бросила "со мной", как ойкнула.

Рябинин чуть было не огляделся:

– А с кем же?

– У тебя есть дневник.

– Дневник для иного.

– Чтобы избежать одиночества?

– Я не одинок.

– Чтобы скрыть свои мысли?

– Их нечего скрывать…

– Пишешь, потому что тебя не слушают?

– Из-за этого я бы не писал.

– Тебя не понимают?

– Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.

– Тогда зачем же дневник? – с каким-то радостным недоумением спросила она.

– Чтобы бывать наедине с собой.

– А без дневника нельзя?

– Дневник приближает себя к себе…

Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. "Последняя любовь". И чуть пониже, чуть помельче – "Роман". Роман о любви…

Он вздохнул.

– Да? Тебе не нравятся романы о любви?

– Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.

– А если ты ее не замечаешь? – с готовностью предположила она.

– Как-то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь… Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь-в-точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все-таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?

– Да?

– Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.

– А еще можешь?

– Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.

– К чему ты все это рассказываешь? – спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.

– К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.

– Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.

Она показала, сколько это – вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком – встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.

– А раньше о любви ты думал иначе, – догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.

– Наверное, поумнел.

– Тогда лучше бы не умнел.

– Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды…

– Раньше любовь была для тебя священна.

– Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.

– Для меня священна даже ее капля.

– Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет…

Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном – о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.

Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней – пока еще не поздно.

– Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить…

– Об этой самой? – перебила она.

– Да, черт возьми, об этой самой!

– Извини, ты мешаешь читать.

Она раскрыла книгу – "Последняя любовь". Рябинин вскочил… В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.

– Слушаю.

– Следователь Рябинин? – официально спросил женский голос.

– Да.

– Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.

Говорят: "Какая нелепая смерть". А покажите мне другую, покажите мне лепую!

Рябинин сидел у одной стены, Петельников – у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.

– Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, – сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.

– А сардельку давали? – поинтересовался инспектор.

Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он верил…

Бывали положения, когда нервы у всех напрягались медленно и верно, напрягались до того предела, за которым общение людей становилось невозможным. Тогда происходил взрыв – с упреками, возмущениями, криками и даже руганью. Первопричина напряжения от этого взрыва не исчезала, и вроде бы ничего не менялось, но люди облегченно вздыхали – как гроза прошла.

– Что же у нас есть? – наконец спросил Беспалов, больше обращаясь к инспектору.

– А ничего!

– Вам она что-то сказала…

– Про пальто, шляпу и фигуру покупательницы. Похожа на Калязину. Это предположение. Да и какой я свидетель…

– Дочка?

– Мать с ней на эту тему не говорила.

– Другие продавцы?

– Ничего не знают.

– Фальшивка что?

– Стекло, дюраль. Сделана умелыми руками.

– Сама изготовила?

– Вряд ли, скорее какой-нибудь любитель.

– Итак, мошенница опять уходит? – удивился прокурор.

– Почему же мошенница? – еще больше удивился инспектор. – Убийца она, а не мошенница.

– Что же будем делать?

Этот вопрос прокурор задал опять вентилятору. Рябинин знал, кому этот вопрос, потому что вентилятор не работал, не сделался мохнатым от быстрого вращения, а костляво белел на углу стола. Но ответил каким-то елейным голосом инспектор:

– Сергей Георгиевич знает.

– А если провести у Калязиной обыск? – тихо спросил Рябинин, и, как ему показалось, тоже у вентилятора.

– Нельзя, – сразу ответил прокурор, блеснув в упавшем солнце седым виском. – Для обыска нет законных оснований.

– Да она этот бриллиантик затараканила в такую нору, что его в с рентгеном не найдешь, – заметил Петельников.

Они говорили о преступнице и не говорили об умершей. Рябинин понимал: инспектор видел продавщицу мельком, прокурор совсем не видел. А он вчера утром сидел у ее кровати – сегодня утром ее уже нет. Какой же теперь смысл в их работе? Какой смысл искать этот затараканенный бриллиант, когда Пленниковой нет в живых? Ах да, государству причинен значительный ущерб…