– Я, Сергей Георгиевич, полагала, что с вами больше не встречусь.
– Мир тесен, Аделаида Сергеевна.
– Да, как ваш кабинетик.
Рябинин всматривался. Удивлена вызовом, испугана, напряжена, растеряна? Равнодушна – не спокойна, а именно равнодушна. Но почему? Виновного человека вызов в следственные органы настораживает, невинного – удивляет. Она же равнодушна. Маска, это уже нацепленная маска. Но ведь невинный человек маску цеплять не станет.
– Что вас интересует, Сергей Георгиевич? – смиренно спросила Калязина.
– Как всегда – правда.
Он помнил первый допрос – там тоже было смирение до тех пор, пока она не догадалась, что у него нет доказательств.
– Вы же знаете, я говорю только правду.
Рябинин улыбнулся – намеренно и откровенно, чтобы возмутить ее покой. Но Калязина тоже улыбнулась – намеренно и откровенно показывая, что в мире еще нет такой иронии, которая бы ее задела.
– Тогда расскажите, что вы делали пятнадцатого июня.
Он попал… Калязина замешкалась – на секунду, на почти неуловимый миг, в который она непроизвольно повела взглядом, расслабила щеки и разомкнула губы для бессознательного ответа. Она! Конечно, она.
– Я не помню. Вероятно, была на работе…
– А шестнадцатого июня?
– Помню. Утром пришла на работу, где пробыла до обеда. Потом ходила в детский садик на вспышку коклюша. В девятнадцать часов вернулась домой.
Вот как: не в семь часов, по-обиходному, а в девятнадцать, по-вокзальному, по-военному.
– Тогда уж в девятнадцать ноль-ноль, – улыбнулся Рябинин еще той, намеренной и откровенной улыбкой.
Она! Не помнит пятнадцатое июня, но хорошо помнит шестнадцатое. Как не помнить – бриллиант украли шестнадцатого, поэтому алиби на этот день приготовила и не ждала, что он спросит про пятнадцатое. Конечно, она!
– Кто может подтвердить ваше алиби?
– Справьтесь в санэпидстанции, в садике…
Петельников уже справился – все верно. Но ее путь в детский садик лежал мимо ювелирного магазина.
Рябинин вдруг огляделся в своем маленьком кабинете, словно что-то потерял. Вопросы, у него кончились вопросы, да их и не было, кроме двух. Он надеялся на импровизацию, которая почти всегда удавалась. Но не с Калязиной.
– Вас не удивила проверка алиби? Вы не интересуетесь, зачем вас пригласили? – вдруг спросил он.
– Я знаю.
– Ну и зачем?
– Какой-нибудь пустяк.
– По пустякам я не вызываю.
– А по серьезным преступлениям повесткой не вызывают.
– Как же?
– А то вы не знаете, – улыбнулась она спокойнейшей улыбкой. – Хватают на месте преступления, забирают дома, задерживают на работе…
– Да, убийцу, – согласился Рябинин и, впершись давящим взглядом в ее глаза, во мрак ее зрачков, добавил стихшим голосом: – А в случае, например, кражи бриллианта вызывают повесткой.
Мрак зрачков не дрогнул, да он этого дрожания и не рассмотрел бы… Не убежал ее взгляд, не шевельнулись губы, и не легла на лоб испарина… Тень, по щекам скатилась странная, не темная, но все-таки тень – как птица пролетела за окном. И он вспомнил такую же тень и ту же мысль о заоконной птице во время первого ее допроса – тогда Калязина говорила про шубу…
Она! Она украла и шубу, и бриллиант.
– Не понимаю вашего странного примера, – почти жеманно сказала Калязина, равнодушно отворачиваясь.
Столько спокойствия. Откуда оно? Почему? Неужели возможно быть спокойным, совершив тяжкое преступление?
И все-таки был у него один хороший вопрос:
– Скажите, шестнадцатого июня вы заходили в ювелирный магазин?
– Нет не заходила.
Хорошо. Сейчас он запротоколирует ее ответ. Очень хорошо. Если бы она призналась в посещении магазина, то поиск свидетелей становился бы бесполезным. "Да, была. Да, бриллиант смотрела. Ну и что?" А теперь свидетель, если таковой отыщется, уличит ее во лжи. "Как не были, когда я вас видел". Нет, она не умная – она хитрая.
И промелькнуло, исчезая…
…Хитрость – признак умишка. Простота – признак ума…
Рябинин отрешенно глянул в протокол, силясь что-то додумать или вспомнить.
И промелькнуло вослед, исчезая…
…Простота – зеркало души. Хитрость – зеркало душонки…
Был у него еще один вопрос, глупый: "Скажите, пожалуйста, это вы украли бриллиант в ювелирном магазине?"
– Прочтите…
Она спокойно – все спокойно – подписала текст и лениво потянулась за шляпой.
– До свидания, – попрощался Рябинин.
– Не за что, – ответила Калязина.
– Как?
– Извините, мне показалось, что вы сказали "Спасибо за визит".
И пошла к двери.
Пораженный Рябинин – не словесным фокусом – смотрел ей вслед… Спина, темная спина. Палевая, воздушная кофточка была мокрой от пота. Равнодушная Калязина… Да весь допрос она потела от страха! Она, это она украла бриллиант и погубила Пленникову. Остается лишь доказать.
Все-таки Калязина опять ушла от правосудия. Пока нет доказательств. И все-таки она неумная.
Я все больше убеждаюсь, что нет людей плохих – есть люди неумные. И все больше прихожу к мысли, что умная личность всегда добра. Когда слышу, что такой-то умен, но плохой человек, я уже знаю, какие качества приняли за его ум: способности, или хитрость, или знания… Но только не ум! Ум – явление социальное и положительное. Он понимает в жизни те сокровенные тайны… Пусть не понимает – их, может быть, и самому умному не понять, – но хотя бы догадывается, хоть чувствует, и уже это делает его добрым. Ибо, прикоснувшись мыслью, допустим, к тайне смерти, как потом можно ненавидеть какого-нибудь человека, может быть, того самого, к которому завтра эта тайна прикоснется уже не мыслью, а своим подвальным холодом? Да жалеть нужно его, их, людей. А всякая доброта из жалости.
Поэтому я все больше убеждаюсь, что нет людей плохих – есть люди неумные. Всем плохим, что есть в человеке, он обязан собственной глупости. Или так: всем плохим в себе человек обязан глупости. Ну прямо афоризм.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Если бог меня не убережет и ваши старания, товарищи правоведы, увенчаются успехом, прошу эту исповедь приложить к протоколу допроса. Я знаю, как вы допрашиваете. Теперешним следователям не до исповедей, вы не Кони и не Плевако. А у преступников всех времен и народов есть одно желание – выговориться, чтобы его поняли. Не думаю, чтобы на юридическом факультете был семинар на тему "Исповедь преступника". Поэтому и пишу.
На коленях Петельникова лежала не то сумка, не то портфель без ручки, не то громадный бумажник из темно-кремовой кожи с десятком молний, секущих ее вдоль и поперек.
– Из крокодиловой. – Инспектор перехватил его взгляд.
– Не зеленая же, – усомнился Рябинин.
– Крокодил пожилой.
– Интересно, что может лежать в такой шикарной сумке?
– Доносы, анонимки, подметные письма… Света понравилась Лиде?
– Говорит, что хорошая девочка.
Лишь бы не выдать, что Лида с ним уже не говорит, кроме необходимых в быту слов, окатанных и холодных, как утренняя галька. Рябинин сжал губы и посмотрел на Петельникова с напускной веселостью. Губы, глаза и слова не выдадут, да вот пишут в романах, что темнеет лицо…
– А тебе она как? – Этот вопрос инспектор задал другим тоном и с другим интересом – не о человеке, не о внешности, не об одежде. Он спрашивал о ее показаниях.
– Тут надо подумать, – лениво сказал Рябинин.
– Давай подумаем, – уж совсем вяло согласился инспектор.
Они давно обо всем передумали и теперь хотели сопоставить свои догадки.
– Нам бы найти свидетеля, – начал издалека Рябинин.
– Продавцы ничего не видели. – Инспектор отвел себе роль человека, который сомневается.
– Но магазин был полон людей.