«Во всей моей теперешней жизни, несмотря на всю ее кажущуюся полноту и логичность, есть все-таки какая-то фальшивая нота, которую определить не могу, но ощущаю тем не менее: я объясняю ее именно твоим отсутствием, и ты не поверишь, Анюта, как я одинока, несмотря на все мое счастье и на всех моих друзей. Я чувствую, что не могу быть хорошей без тебя, Анюта…» — так писала Софа сестре.

Ковалевские решили уехать за границу учиться. Владимир Онуфриевич — заниматься геологией и палеонтологией, Софья Васильевна — высшей математикой. Мечтой ее был Гейдельберг — тихий немецкий городок, прославившийся своим университетом. Правда, Сеченов не рекомендовал ей ехать в Германию, уверяя, что немцы, педантичные и законопослушные, не поймут стремления женщины к образованию и не разрешат ей посещать лекции.

Владимиру Онуфриевичу Гейдельберг был ни к чему. Ему нужна была Вена, где хорошо преподавали геологию. Поэтому Ковалевские сначала собрались в Вену.

Соня, теперь уже замужняя дама Софья Васильевна Ковалевская, не забыла, сколько надежд возлагали на нее Анна и Жанна Евреинова. А когда Софа узнала, что и кузина Жанны Юлия Всеволодовна Лермонтова мечтает изучать химию, то она написала ей в Москву письмо, в котором звала Лермонтову с собой.

«Я сама не дождусь, — писала она, — когда смогу уехать за границу, и как бы хотела, Юлия, учиться там вместе с вами; я не могу себе представить более счастливой жизни, как тихой скромной жизни в каком-нибудь забытом уголке Германии или Швейцарии между книгами и занятиями».

Нерешительная Юлия не представляла, как она сможет уговорить родителей отпустить ее, и тогда Ковалевская сама приехала в Москву.

«Для того чтобы вы легче заметили меня в толпе, если приедете на железную дорогу, то я скажу вам, как буду одета: я буду в черном шелковом салопе, белом башлыке и серой шляпке. Я позабочусь об этих мелочах, зная, что как вы, так и я очень близоруки и я, по крайней мере, трудно запоминаю лица».

Юлия познакомила Ковалевскую со своими родителями. Софья Васильевна произвела на них самое благоприятное впечатление, и они разрешили дочери приехать к Ковалевским за границу несколько позже, когда те как следует там устроятся.

Софья Васильевна вернулась в Петербург, и началась подготовка к отъезду. Ковалевскому было необходимо привести в порядок издательские дела, чтобы знать свои финансовые возможности. А дела у Владимира Онуфриевича шли далеко не блестяще. Он был должен почти двадцать тысяч рублей. Правда, за нераспроданные книги он мог бы получить почти сто тысяч. Но когда и кому могли они быть проданы, если его основные покупатели были безденежные студенты?

«Был бы благодарен, если бы ты прислал полного Брема в студенческую библиотеку (через меня, конечно), — писал Ковалевский брату, — средств у них мало, чтобы купить это издание».

И здесь Владимир Онуфриевич остался верен себе — прежде всего помочь другим, а потом уже думать о собственной выгоде.

Узнав о предполагаемом отъезде Ковалевского за границу, кредиторы стали требовать денег, и плохо пришлось бы супругам, если бы за зятя не поручился генерал Корвин-Круковский. Благодаря его вмешательству и помощи друга Владимира Онуфриевича — Евдокимова, который согласился вести дела в его отсутствие, все кончилось благополучно.

Наступил долгожданный день отъезда. 3 апреля 1869 года супруги Ковалевские и Анна сели в поезд. На вагоне было написано: «Петербург — Вена», а сестрам казалось, что вместо слова «Вена» местом назначения значилось — «Новая жизнь».

Итак, Россия позади. И все-таки она продолжала держать Ковалевских, тянулась к ним тысячью нитей.

В Петербурге остались друзья — те, кто помог Софье вырваться на свободу и кто поддерживал и вдохновлял ее на этом нелегком пути. Но главное, в России остались подруги, мечтающие учиться: Жанна Евреинова, Юлия Лермонтова. Анну отпустили с замужней сестрой, что разрешало для нее эту проблему, родители Лермонтовой не возражали против отъезда дочери, а вот Жанне помочь пока не удавалось.

Сейчас на первом этапе для Софьи Васильевны главное было — попасть в университет. А это оказалось не так-то просто.

Сначала все шло хорошо. Профессор физики Ланге охотно согласился допустить русскую на свои лекции. Возможно, согласились бы и другие профессора, но Ковалевская стремилась в Гейдельберг. Софья и Анна уехали из Вены еще и потому, что жизнь там была им не по средствам. В те времена Вена славилась на весь мир как город развлечений, город вальсов. Во всех парках гремела музыка. Улицы заполняли толпы туристов, и, разумеется, цены на все были очень высокие. Отец обещал посылать дочерям по тысяче рублей в год, да у Владимира Онуфриевича был скромный доход от небольшого имения. Этих денег на жизнь в Вене было недостаточно. Сестры уехали в Гейдельберг, а Владимир Онуфриевич задержался в Вене по своим делам.

«Милая Юленька! — писала Ковалевская Лермонтовой. — Я все-таки не решилась остаться в Вене, потому что для меня это было неудобно во многих отношениях: во-первых, математики там очень плохи, во-вторых, жить там очень дорого; поэтому прежде чем решиться на Вену, я захотела попробовать счастья в Гейдельберге… Я отправилась туда одна с сестрой, а Владимир Онуфриевич остался в Вене, так как мне все-таки пришлось бы вернуться туда в случае неудачи. В первый день я почти пришла в отчаяние, так худо повернулись мои дела. Профессора Фридрейха, с которым я несколько была знакома лично, не было в это время в Гейдельберге. Я пошла к Кирхгофу (физику), этот маленький старик ходит на костылях; изумился такому необыкновенному желанию женщины и объявил, что от него нисколько не зависит допустить меня, а что я должна спросить позволения у проректора университета Коппа. К этому времени возвратился из путешествия профессор Фридрейх, это было большое для меня счастье; он отнесся к моей просьбе с сочувствием и дал от себя карточку к проректору. Этот последний, в свою очередь, объявил, что не берет на себя дать такое неслыханное позволение, а что предоставит это на волю профессоров.

Я снова поплелась к Кирхгофу, он сказал, что со своей стороны будет рад иметь меня в числе своих слушателей, но что надо еще переговорить с Коппом. Вы можете себе представить, как мучительны такие проволочки и полуответы. На следующий день Копп объявил мне новое решение: он представит мое дело на обсуждение особой комиссии. Опять пришлось ждать сложа руки.

Я узнала, что про меня в Гейдельберге собирают сведения: одна барыня, которую я в глаза не видала, рассказала про меня профессору, что я вдова. Его, конечно, поразило такое разноречие с моими собственными словами, пришлось посылать к нему Владимира Онуфриевича, который к этому времени успел приехать в Гейдельберг, чтобы убедить их, что у меня действительно есть муж, что для них казалось очень важным. Наконец комиссия решила допустить меня к слушанию некоторых лекций, а именно математики и физики. Это было все, чего еще только надо было, и сегодня я начала мои занятия. Теперь у меня 18 лекций в неделю, и этого вполне достаточно, так как большая часть моих занятий все-таки дома. Одно досадно, что позволение дано мне только в виде исключения, так что осенью, когда вы приедете, надо будет начинать ту же историю; конечно, второй раз уже будет легче первого».

Ковалевская начала упорно заниматься. Она училась у известных немецких ученых: математиков Кенигсбергера и Дюлуа-Реймона, физика Кирхгофа. Потом профессор Гельмгольц разрешил ей посещать свои лекции по физиологии.

Ковалевская настолько была занята своими делами, что не видела, как томительно и неинтересно Анюте в Гейдельберге. Та рвалась в Париж, который тогда называли «блуждающим огнем революции». Анна мечтала окунуться в революционную борьбу. Но генерал Корвин-Круковский ни за что не допустил бы дочь в это «страшное» гнездо, откуда по всему миру расползаются смуты. Анна знала это, но все-таки, как только Владимир Онуфриевич приехал в Гейдельберг, уехала в Париж тайком, ничего не сообщив родителям. Там она поступила наборщицей в типографию, получала сто двадцать франков. Очень скоро вошла в круг французских социалистов, а позже один из них — Виктор Жаклар — стал ее мужем. Разгневанный отец, узнав об ее отъезде в Париж, перестал посылать дочери деньги. Софья Васильевна стала из своей тысячи триста высылать сестре. Но все эти житейские неприятности не могли помешать заниматься наукой, и никакие препятствия не могли отвлечь ее от намеченной цели.