Главная цель книги мистера Ханта и заключается в том, чтобы показать как можно яснее ту щедрую поэтическую компенсацию, которую Наука предлагает нам взамен всего, что она у нас отняла. Он превосходно владеет материалом и в совершенстве достигает желаемого. Можно пожаловаться только на некоторое многословие, и порой мы предпочли бы, чтобы с нами говорили более простым языком. Кроме того, нас не вполне убедили возражения мистера Ханта против некоторых геологических теорий: мы, с его позволения, считаем, что их поддерживают многие умные люди, которые опираются на определенные геологические факты, хотя и не являются ни химиками, ни палеонтологами. Но в эту книгу вложены глубокие познания, и она принадлежит перу красноречивого и добросовестного человека: вот почему мы принимаем ее с такой радостью и удовольствием, что нам не хочется долее останавливаться на ее недостатках. Мы предлагаем вниманию читателей несколько коротких отрывков.

КАКИМ ОБРАЗОМ МЫ "ПРИХОДИМ И УХОДИМ ТЕНЯМ ПОДОБНО"

Растение, подвергающееся естественному или искусственному разложению, растворяется в воздухе, оставив после себя лишь несколько гранов твердого вещества. Животное точно так же постепенно "рассеивается в воздухе". Как обнаружено, мускулы, кровь и кости при этом улетучиваются в форме газов, "оставляя лишь горстку праха", который принадлежит к более устойчивому минеральному царству. Отсюда видно, насколько мы зависим от атмосферы. Мы извлекаем из нее нашу субстанцию, а после смерти опять сливаемся с ней. Мы поистине лишь преходящие тени. Животные и растительные образования оказываются всего лишь сгустками атмосферы. Высочайшие творения самого талантливого поэта не идут ни в какое сравнение с красотой этой чистейшей, истиннейшей поэзии науки. Человек постиг эти изменения лишь с помощью силы разума, опираясь на феномены, которые Наука непрерывно открывает вокруг него. Сомнение греческого мудреца в собственной личности было развитием великой истины, лежащей вне пределов нашего разума. Романтический взгляд и суеверие облекают для спиритуалиста в видимые формы предельную эфемерность мира духов, "одетых в собственный ужас", благодаря которому поддерживается их владычество.

Когда Шекспир вложил в уста своего очаровательного Ариэля * песню:

Отец, твой спит на дне морском, Он тиною затянут,

И станет плоть его песком, Кораллом кости станут.

Он не исчезнет, будет он Лишь в новой форме воплощен {Перевод М. Донского.},

он даже не подозревал, как правильно нарисовал он химические изменения, благодаря которым животная материя заменяется кремнеземистыми и известняковыми образованиями.

Почему мистер Хант полагает, что Шекспир "даже не подозревал" о собственной мудрости, мы, право, не совсем понимаем. Быть может, он исходит в своем предположении из того, что Шекспир не был ни признанным химиком, ни признанным палеонтологом.

В заключение мы приведем еще один отрывок, который, по нашему мнению, с поразительной ясностью показывает, как преходяща и тороплива наша краткая жизнь, которую заключают сон и спокойное величие природы.

ОТНОСИТЕЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА И ДЛЯ ПРИРОДЫ

Все сущее на земле является результатом химических реакции. Мы можем воспроизвести в наших лабораториях процесс воссоединения молекул и обмена атомами, однако в природе он протекает очень медленно, а в наших руках происходит почти мгновенно. В природе химическая сила распределяется на длительный период и изменения практически незаметны. Мы искусственным образом концентрируем химическую силу и расходуем ее для производства изменений, которые занимают максимум несколько часов.

9 декабря 1848 г.

О СУДЕЙСКИХ РЕЧАХ

Вряд ли необходимо упоминать, что мы не питаем ни малейшей симпатии как к крылу физической силы чартизма вообще, так и к арестованным и осужденным чартистам крыла физической силы в частности. Не говоря уже о жестокости их планов, которым они с такой легкостью и охотой готовы были следовать (даже если поверить, будто эти неслыханные мерзости были подсказаны им иностранными шпионами, сумевшими воспользоваться их тупым невежеством), они помимо всего нанесли такой вред делу разумной свободы в мире, что их нельзя не признать врагами общественного блага и недругами простого народа.

И все же мы считаем, что с этими преступниками надо говорить языком здравого смысла и подлинного знания - особенно когда к ним обращается судья. Они очень в этом нуждаются, а помимо того, что правду следует говорить всегда, весьма желательно, чтобы она неизменно сопутствовала достоинству и авторитету судейского горностая.

Открывая заседания специальной комиссии графства Честер, судья Олдерсон, как ни жаль, произнес весьма, мы бы сказали, полицейскую речь, которую никак нельзя назвать поучительной. Он, прибегая к выражению любителей спорта, "схватился" с темой революции вообще, твердо рассчитывая на победу, а поскольку человеку как в парике, так и без парика очень легко говорить все, что ему взбредет в голову, если никто не смеет его перебивать или возражать ему, то он воспользовался этим удобным случаем и высказал поистине поразительные суждения. На волшебном термометре мистера Исаака Бикерстафа *, находившемся в его доме в Башмачном переулке, Церковь помещалась между ревностностью и терпимостью; и мистер Бикерстаф заметил, что стоило волшебной жидкости подняться слишком высоко от средней точки Церкви - в ревностность, как она уже грозила перейти в ярость, а ярость - в преследования. Если бы старый мудрый цензор английских нравов заменил Церковь Судом, результат, несомненно, остался бы прежним.

Судья Олдерсон объявил в поучение присяжным, что "до Французской революции 1790 года бедняки располагали гораздо большим количеством жизненных благ, чем после этого события". Прежде, чем мы коснемся доказательства, которым судья Олдерсон подкрепил это свое утверждение, нам хотелось бы спросить, полагает ли в наши дни хоть один разумный человек, что первой французской революции можно было бы избежать и что, вспоминая прошлое, трудно объяснить, почему она произошла? Что она не была ужасной развязкой трагедии, в которой уже были сыграны все предыдущие сцены, неотвратимо ведшие к этому страшному концу? Что в истории можно найти другой пример, когда высокое развитие искусств, науки и цивилизации шло рука об руку с безысходной нищетой беспощадно угнетаемого и униженного народа, как это было в предреволюционной Франции? Жизненные блага! Да французы - простые люди, составлявшие почти все население страны, - забыли даже, что это такое, еще задолго до революции. Они умирали тысячами в тисках голода и нужды. В королевских лесах королевская охота скакала по их мертвым телам. По улицам Парижа бродили толпы голодных, с воплями требуя хлеба. Дорога от Версаля до Парижа была запружена нагими и голодными, которые стекались туда из всех провинций. Столы, которые герцог Орлеанский Филипп Равенство * накрывал для народа на улицах, осаждались авангардом нации обездоленных, и на каждом лице уже лежала тень грядущей гильотины. Бесчестные феодалы и растленное правительство год за годом грабили и угнетали их, доведя до такого отчаянья, которому нет подобного в истории. И пока росли их нищета и горе, их угнетатели купались в неслыханной роскоши, так что под конец даже моды и привычки высших классов, не знавших никакой узды, были помечены печатью безумия и стали чудовищными.