По дороге в райком Коростелев забежал, как он выражался, «накрутить хвост» шоферу Тосе Алмазовой.

Алмазова пятый день не выходила на работу. Коростелев посылал за нею, вывесил грозный приказ — ничего не помогало: у Алмазовой шло большое гулянье. Гуляла вся родня, гуляла вся улица в честь благополучного возвращения Тосиного супруга с полей Отечественной войны.

В маленькую кухню светило веселое апрельское солнце. Час был уже поздний, а хозяева только собирались завтракать: накануне легли спать с третьими петухами… Алмазов сидел у стола небритый, неподпоясанный, с туманом вчерашнего хмеля в глазах, но сапоги его были зеркально начищены и к вороту гимнастерки пришит чистый подворотничок. «Антонина старается, наряжает мужа», — подумал Коростелев, с лету заметив все подробности. Две девочки сидели по другую сторону стола, тоже нарядные, старшая в красном галстучке: и детишки дома, в школу не пошли… Тося ухватом передвигала в печи горшки, лицо ее пылало от печного жара. Блаженствуют, черти. В рабочие дни сплошной выходной устроили, законы не для них писаны…

— Доброго здоровья! — сказал Коростелев, с разгону шагнув в кухню и остановившись. — Я по твою душу, Тося. Корми семейство скорым темпом, и айда.

— Стул подай-ка, — сказала Тося старшей дочери. — Радость у меня, не сердитесь, Дмитрий Корнеевич.

Она поставила ухват и стояла перед Коростелевым, глядя ему в лицо виноватыми и сияющими глазами. А глаза у нее были серо-зеленые, обведенные темной каемочкой. И такие же глаза были у двух беленьких детишек, сидевших против отца. Невозможно под взглядом этих глаз заорать: «Да ты что, на самом деле! Вот отдам под суд…» Оставалось сесть на стул, который девочка выставила на самую середину кухни, и бить на психологию.

— Очень рад за тебя и поздравляю, конечно, — начал Коростелев, — но работа есть работа, Тося, так?

— Мне отгул полагается, — сказала Тося. — У Лукьяныча записано, сколько выходных я отработала. Послезавтра выйду.

— Еще бы сказала — через неделю. Ты просто, я тебе скажу, пользуешься своим положением.

Она закинула голову и засмеялась.

— Пешочком ходите? — спросила сквозь смех.

— На самолете летаем.

— Ничего, — сказала Тося, — немножечко пешочком полезно для моциона.

Ока все смеялась счастливым смехом, горло ее вздулось, как у голубя, глаза блестели. «Ай да Тоська! — удивился Коростелев. — Вон она как умеет смеяться!» В первый раз он увидел, что она статная, здоровенная, красивая; а раньше всегда была сутулая, бледная, словно невыспавшаяся…

Вслух он сказал:

— Смеяться не приходится. Вообще, ты стараешься подчеркнуть, что ты незаменимая. И на этом основании позволяешь себе много лишнего. Вот ответь на такой вопрос: кто тебе крышу покрыл, чтобы твоих детей в дождь не заливало?

— Ну? — спросила Тося.

— Кто тебя поддерживал? Где бы ты еще нашла такую должность, что тебе то дров подбросят, то молока, то мяса?

— Молока, мяса, то, се, — сказала Тося голосом бухгалтера Лукьяныча и опять засмеялась.

— Не дразнись: должна ты, в свою очередь, идти навстречу производству?

— Это верно, — сказала Тося, обращаясь к мужу. — Поддерживали они меня, верно.

— А ты в рабочий сезон устраиваешь себе отгулы. Надо же иметь элементарную сознательность. Вот в данный момент сменные доярки на том берегу режут кочки. Доярки! Ихнее дело, скажешь? Трактористы по восемнадцать часов не слазят с трактора. Родилка переполнена. И я должен поспеть ко всем людям и во все места — пешочком!

— Дмитрий Корнеевич, — сказала Тося тихо, — я его четыре года не видела.

Алмазов встал и сделал несколько шагов по тесной кухне. Левая рука его была опущена в карман галифе, в правой дымила папироска… Медленно, как бы просыпаясь и вспоминая, оглядел он низкий беленый потолок, на котором между голубоватыми мазками мела проглядывала кое-где прошлогодняя копоть. Тося следила за мужем немигающим, завороженным взглядом.

— Починено как следует? — негромко спросил Алмазов. — Нигде не течет?

— По-хозяйски починили, ничего, — ответила Тося. — Олифу хорошую дали.

— Побелено неважно, — сказал Алмазов.

— Перебелю, — сказала Тося. — На скорую руку белила, все некогда, некогда, за баранкой днюешь и ночуешь.

— Что ж вы ее так?.. — сказал Алмазов, обращаясь к Коростелеву. — Она женщина, ей и дома когда-нибудь надо побыть.

— Вот идите к нам за второго шофера, — сказал Коростелев, — тогда сделайте одолжение: сутки отъездила, а на вторые сиди дома, никто не держит.

— При чем же тут я? — сказал Алмазов. — Это не моя специальность.

— А какая ваша специальность?

Алмазов не ответил, перешагнул через длинные ноги Коростелева, ушел в комнату за кухней. Ответила Тося:

— Столяр он. Столяр и плотник.

— Так в чем дело? Милости просим.

— Там видно будет. Пусть отдохнет. Больше года пролежал в госпиталях, шутка?

— А теперь как — в порядке?

— В порядке-то в порядке, да пусть еще погуляет.

— Бережешь его очень.

— А по-вашему, не беречь? — спросила Тося. — Да вы скидайте шинель, садитесь с нами покушать, сейчас пирог выну.

— Некогда мне с вами кушать, — сказал Коростелев, вставая. — И так засиделся. Ну, всего. Завтра чтоб была на работе, слышишь?

— Послезавтра.

— Завтра, завтра! — уже с порога сказал Коростелев начальственным голосом. — А то, имей в виду, нехорошо будет. Завтра с утра!

«Не выдержал, дал-таки ей поблажку, — думал он, быстро шагая по улице. — Начал как надо — „корми семью, и айда“, а кончил — „приходи завтра“. И что за характер дурацкий! Этак все из меня веревки вить будут… А ведь она и завтра не явится, хоть пари держать — не явится. Любит его… Если бы меня так полюбил кто-нибудь, я бы по гроб жизни был благодарен и дорожил…» На секунду ему стало грустно, что его никто не любит. Вот — и молодой, и наружность не хуже, чем у других, а не любит никто. Встречи эти фронтовые… Где та, с золотым до удивления хохолком, с которой он познакомился в Белостоке? Даже на письмо не ответила… Где черноглазая, которая говорила: «Ух, какой вы высокий, а муж еще выше!» — и все показывала карточки мужа… Ерунда это все, грусть одна, а не любовь.

Долго задерживаться на этих мыслях не приходилось: сейчас бюро райкома будет слушать его отчет.

Неделю назад Горельченко, секретарь райкома, приезжал в совхоз. Обошел все фермы, говорил с людьми. Коростелев и Бекишев, секретарь партбюро, ходили с ним и все ему рассказывали. Он слушал внимательно, глядя тяжелым, без улыбки, взглядом, потом сказал:

— Ну что ж, доложите на бюро.

И не сказал, что он думает о делах совхоза. Коростелев, который еще не разобрал, симпатичен ему Горельченко или не симпатичен, немного разочаровался: коллегиальность — коллегиальностью, но разве не может секретарь райкома в частном разговоре высказать свое личное мнение? Кажется, есть за что нас похвалить…

Приехал Горельченко в совхоз в семь утра и пробыл до обеда. Ему предложили пообедать (поварихи специально готовили, хотели угостить повкуснее), он сказал:

— Спасибо, я у чкаловцев пообедаю.

И уехал в колхоз имени Чкалова.

Теперь у Коростелева посасывало под ложечкой: что-то будет на бюро? Хоть бы похвалили, чтобы выйти после заседания с независимым лицом, как вышла прошлый раз заведующая районо, которой записали «признать работу удовлетворительной». Почему Горельченко с ним неласков? Неспроста он тогда отказался от обеда и поехал к чкаловцам. Все районные работники едут к чкаловцам, в совхоз редко кто заглянет. Даже Данилов, директор треста, был всего один раз: он считает, что «Ясный берег» в лучшем положении, чем другие совхозы треста. А по сути дела, тоже положение не из блестящих, где там!