— Теперь подкладку.

— Подкладку.

— И вату. И пошить.

Лукьяныч перебрасывает костяшки — получается действительно пятьсот рублей.

— А матрасиков стеганых не будем делать телятам? — спрашивает он, глядя на счеты.

Коростелев начинает закипать.

— Если понадобится, сделаем и матрасики.

— Сделать все можно. Только кто утвердит мне расход. Нет такой статьи по смете.

— По другой статье проведем.

— А вот это — я вам уже сто раз говорил — финансовой дисциплиной запрещено категорически.

— Когда вам нужно у кого-нибудь вытянуть для себя… — говорит Коростелев недобрым голосом.

— Прибавьте: и для наших служащих, — хладнокровно вставляет Лукьяныч.

— …тогда вы не думаете, по какой статье это проведут, скажем, в колхозе Чкалова.

— А с какой стати я буду за них думать? Это пусть у них голова болит. Я отвечаю за себя. Вы, с вашей неопытностью и с характером вашим, завтра, может быть, по случаю цельную домну пожелаете купить, а мне райфо голову оторвет.

— Вы мне руки связали, — говорит Коростелев. — Я с вами не могу работать!

— Дмитрий Корнеевич. Я — мать, вы — дитя. Я вас обязан, где опасное место, взять за ручку и отвести. Вы знаете, что такое совхозный бухгалтер?

— Если директор не имеет права приобрести паршивые попоны для телят, — говорит Коростелев, все повышая голос, — тогда ну вас к черту, хозяйничайте сами!

— Постойте. Скажите, что такое, по вашему мнению, совхозный бухгалтер. Знаете, что обо мне сказал один член правительства?

Как ни взбешен Коростелев, ему все-таки интересно узнать, что сказал о Лукьяныче член правительства. Он начинает слушать.

— Член правительства выразился так: главный бухгалтер, который много лет проработал в совхозе, годится в качестве главного бухгалтера на лю-бо-е промышленное предприятие. Вот как мы котируемся. И, собственно, если посмотреть — наше хозяйство действительно самое сложное…

— Я думал — он лично о вас сказал.

— Нет. До такой известности я не дожил и не доживу. Матушка ваша достигла известности, вы, возможно, достигнете, от души вам желаю… а меня даже в Книгу почета никогда не запишут.

— Почему?

— Потому что для этого надо, чтобы не только я, но каждый человек в совхозе, от директора до тракториста включительно, проникся чувством финансовой ответственности; чтобы он умел учитывать свою работу не только количественно, но и с точки зрения — во что эта работа обошлась государству. А при социализме такой постановки дела мы еще, к сожалению, не добились. Разве что при коммунизме, Дмитрий Корнеевич, при самом полном и развернутом коммунизме будет так, что трактористка тут тебе и пашет, тут тебе и калькулирует…

— Ладно, — говорит Коростелев, — ближе к делу. Либо пускай телята гибнут, либо давайте пятьсот рублей.

— И телята не погибнут, и пятьсот рублей не дам, — говорит Лукьяныч. — А одеяла вы к вечеру получите, хоть байковые опять же, но зато бесплатно, так и матушке передайте вместе с моим почтением.

После работы Лукьяныч идет в детский сад и вместе с заведующей и кастеляншей производит выбраковку одеял. Десяток одеял, какие похуже, он списывает по акту и велит кастелянше снести Настасье Петровне Коростелевой — «вместе с моим почтением». Заведующей детсадом он говорит:

— Зайдете, я вам выпишу денег на новые одеяла, есть такая возможность по смете.

И уходит с победоносным выражением, по пути ущипнув за щечку какого-то малыша и сказав: «Это чей же такой?.. Ну, играй, играй!»

Его ценят в тресте, потому что он раньше других бухгалтеров сдает годовой отчет. Рабочие его любят, потому что он не задерживает зарплаты: что б там ни было, Лукьяныч ляжет костьми, но выдаст зарплату точка в точку пятнадцатого числа.

Вечером того дня, когда Гречка увез Аспазию, в контору к Лукьянычу зашла Настасья Петровна, телятница.

— Директор не приехал? — спросила она. Коростелев был ее сын, дома она звала его Митей, а при посторонних — директором.

— Не видать пока, — ответил Лукьяныч и, встав, придвинул ей стул. Что ж это вы, Настасья Петровна, опытный работник, и не уберегли сына от неприятностей.

— Спала на печке, — сказала Настасья Петровна, — спала и сны видела, и не приснилось мне, о чем они там сговариваются. Что Марьяша пишет?

— Скоро будет Марьяша. В середине мая начинаются выпускные экзамены в начале июля дожидаем домой. Теперь, считайте, все наши детки на ногах. Однако удивил нас нынче Дмитрий Корнеевич. Мы с вами тут с первого дня, и не бывало такого случая.

— Меркулов бы его простил, — сказала Настасья Петровна. (Меркулов был заместитель Данилова, возглавлявший трест в дни войны, пока Данилов был в армии.) — Данилов не простит. Страшно не любит, чтоб нарушали порядок.

— Да посудите: если мы телок, предназначенных для ремонта стада, начнем раздавать направо и налево…

— Молодой, — сказала Настасья Петровна. — Не видел, как оно все трудно созидалось и как трудно было в войну уберечь. Он в первый класс пошел, когда начиналась первая пятилетка. Они с детства привыкли, что там новый завод пущен, там канал построили, там сто новых МТС; им кажется, что всегда так было и никакой тут трудности нет.

— Предлагаешь ему иной раз проявить самую невинную инициативу, сказал Лукьяныч с досадой, — в целях повышения материально-бытового уровня, так он слышать не хочет. А тут на — такую отмочил штуку, что вплоть до министерства…

Отворилась дверь, и вошел Коростелев. Он услышал последние слова Лукьяныча, нахмурился и, не останавливаясь, прошел в свой кабинет.

— Зайдете к нему? — спросил Лукьяныч.

— Дома поговорю. Расстроенный пришел…

— Ну, а я зайду! — сказал Лукьяныч воинственно.

Он приоткрыл дверь кабинета.

— Можно?

— Да? — спросил Коростелев. Он стоял в шинели и фуражке, собираясь уходить, и читал рапорты, которые в его отсутствие были положены ему на стол.

— Дмитрий Корнеевич, — сказал Лукьяныч, — я по поводу этой телки.

— Деньги за телку поступили на наш счет? — спросил Коростелев.

— Поступили, но это не имеет значения…

— Только это имеет для вас значение, — сказал Коростелев. — За политическую сторону отвечаю я. Если вам мои действия кажутся незаконными — обращайтесь в прокуратуру.

Энергично запахнув шинель, он вышел. Но едва захлопнулась за ним громкая, на тугой пружине, дверь конторы, едва сделал десяток шагов прочь, как его окликнули:

— Товарищ Коростелев!

Его догонял Бекишев.

Бекишев приехал в совхоз в начале года. Небольшого роста человек, с лицом умным и спокойным, с большим открытым лбом, прямые русые волосы гладко зачесаны назад, и улыбка тихая, серьезная.

Они долго разговаривали в коростелевском кабинете. Коростелев с маху стал было говорить Бекишеву «ты», но тот упорно держался на «вы» пришлось перейти на «вы» и Коростелеву. Несмотря на это, с Бекишевым было легко, просто.

Бекишев рассказал о себе: был на фронте политработником, до войны учился в университете, окончил два курса биологического факультета.

— Решил учебу не продолжать?

— Буду учиться на заочном.

— Трудновато придется.

— Партия велела идти работать.

— Как тебя по имени-отчеству? — спросил Коростелев.

— Бекишев зовите, не выйдет по имени-отчеству, — улыбнулся Бекишев. И объяснил, что ему трудно запоминать имена-отчества и потому он всех будет звать по фамилии и его просит звать по фамилии. Так было, сказал он, и в университете, и в армии.

— Ладно, давай так, — сказал Коростелев и поправился. — Давайте так, товарищ Бекишев.

— У меня просьба, — сказал Бекишев. — Дайте мне практически работать в совхозе.

— Найдешь время?

— Найду.

— Это ты правильно, — сказал Коростелев. — Заочный плюс практика через три года будешь специалист. На первой ферме вакантная должность зоотехника, раньше чем к осени все равно никого не дадут — приступайте.