Таковое течение времени не может не прерваться самым грубым образом, и вот однажды в доме раздалась трель электрического звонка, и выйдя на зов, увидал я у калитки двух незнакомцев, пожелавших говорить как со мною, так и с моей воспитанницей, которую они назвали княжной Нарышкиной.

Я препроводил их в гостиную, подал им чай и растворимый кофе на выбор, отойдя переодеться и разбудить Ларису, которая имела обыкновение не просыпаться с зарей. Ей на всю жизнь хватило тех ранних рассветов, которые едва не стоили жизни.

Несколько минут я терялся в догадках. Что им нужно от Ларисы? Как они узнали об её убежище? Неужели они отберут у меня сие сокровище?

Я не знал, что предпринять конкретно, но собрал волю в кулак и решил выйти к посетителям как ни в чем ни бывало. Отменив фрак или смокинг, я вышел к непрошеным гостям в махровом халате.

Один из незнакомцев прихлебывал чай из блюдечка, второй цедил кофе, уже засмолив сигарету.

Я без околичностей вопросил: "Могу ли я узнать, любезные судари, причину, побудившую вас посетить мое скромное жилище? Если я могу удовлетворить ваше любопытство, я с удовольствием исполню ваше желание".

Незнакомец, куривший сигарету, ответствовал: "Имеете ли вы дочь?"

Имею, государь мой!

Присутствует ли она дома?

Естественно. Вскоре вы увидите её. А можно ли полюбопытствовать, какую нужду до неё вы имеете?

Я имею ордер на ваш арест и на обыск.

Я могу на него взглянуть?

Пожалуйста.

И незнакомец, достав из внутреннего кармана бумагу, небрежно протянул мне документ. Действительно, на гербовой бумаге значились обе наши фамилии, имена и отчества, причем я только сейчас узнал, что Лариса по отцу Алексеевна. Когда я перевел взгляд на незнакомца, он был исполнен презрения, негодования и равнодушия к новому удару судьбы.

Внутренне я был готов вскричать, возопить, выказать несогласие с ордером, но одумался, ибо доставлять ещё и это удовольствие тупым исполнителям безжалостного и несправедливого решения было бы явно чересчур.

И кто это невидимый и отвратительно прилипчивый враг, почему он стремится добить меня? Уже пропал мой сын, вдалеке скрывается дочь, от которой я тоже не получаю весточки, возможно, что и супруга моя стала жертвой супостата. Мало того, что у меня осталась только тень свободы, он хочет лишить меня последнего, что ещё имею - доброго имени, а, следовательно, и жизни.

Но что сделала ему невинная девочка, которую он хочет погубить вместе со мной? Я уже решил было открыть незнакомцам истину, что Лара не является моей дочерью, что она просто случайная жертва гонения, адресованного мне одному, но снова удержался, властно сдержал свои чувства. Я сказал самому себе: "Что ж, такова, видно, воля Господня. Бедная девочка была обречена со дня рождения. Спасая дитя от преждевременной кончины, я только ускорил приближение гибели Лары непосредственно от рук гонителей. Но я не выдам своей тревоги за нее, пусть тайна наших отношений умрет вместе с нами".

13.

Наверное, приставы даже не подозревали о моих размышлениях. Они, видимо, решили, что предъявление ордера парализовало меня, отняло волю к сопротивлению, и ничуть не удивились, когда я попросил дать дочери время на сборы и увезти нас уже с наступлением ночи. Предъявитель ордера, очевидно старший по положению, ответил молчаливым кивком, что означало согласие.

Тогда я пошел к Ларисе. Узнав от меня о новой беде, она не проронила ни слезинки и немедленно стала собирать вещи в дорогу. Лицо её по-прежнему светилось неземной радостью и спокойствием.

Я даже попытался дать ей выговор за её хладнокровие, но она ответила, мол, нечего горевать; разве не будет она с любимым батюшкой, которого она не хочет расстраивать. Если я подаю ей пример стойкости и отваги, то и она должна явить достоинство быть моей дочерью не на словах, а на деле. Она сказала, что готова жить где угодно, лишь бы не разлучаться со мной.

Я спустился к приставам и задал вопрос относительно дальнейших их планов, намерены ли они разлучить меня с дочерью и какой ещё ужасный жребий предлагает принять судьба. Как ни странно, будущие конвоиры наши вели себя пристойно. Старший даже нарушил молчание и постарался успокоить меня, заявив, что нет приказа нас разъединять.

Тогда я набрался смелости вопросить, в какую темницу нас препроводят, и получил уклончивое объяснение, что вот этого знать мне не разрешено, но бояться за жизнь свою не следует, меня с Ларой приказано лишить только свободы.

Я подумал: "Экие мерзавцы! Им велено усыпить мою бдительность, понапрасну не озлоблять нас и доставить к месту заключения в целости-сохранности. Что ж, ответим сообразно им равнодушием и хитростью".

Я предложил приставам отобедать вместе с нами. Предложение было принято с благодарностью, и обед прошел веселее, нежели можно было ожидать. Лара шутила и смеялась по поводу и без повода, причем веселье её не было нервическим.

День закончился рано. В Англии вообще начинает темнеть около четырех часов пополудни, а в пять вечера темно, как у кашалота в желудке. Так говаривал один из моих прислужников, в молодости изведавший китобойный промысел.

Машина приставов оказалась весьма вместительной. Мы с Ларой сели сзади, поставив дорожные вещи в багажное отделение, а конвоиры наши сели по бокам и спереди. Шофер, дотоле поджидавший в машине, проиграл только в том, что не отобедал с нами.

Никто не провожал нас. Улучив момент, Лара шепнула мне, что жалеет лишь о том, что я страдаю по её милости, за что она благодарна мне безмерно. Я не мог ей ответить соответственно, ибо плотный комок перекрыл мне дыхание, и я чуть не задохнулся от любви и преданности к своей злосчастной деточке. Впрочем, её настроение явило мне во всеоружии стойкость и твердость её характера. Неожиданно я почему-то подумал о будущем её муже и отчаянно позавидовал ему: "Вот бы такую подругу моему сыну, но, увы, чудес в мире не бывает".

14.

Отправились мы затемно и ехали всю ночь. Остановились в мотеле, в сдвоенном номере. Весь день нас продержали за закрытыми шторами окнами, с закрытой дверью и с помощником пристава, осуществлявшим постоянное наблюдение. Кормили, правда, исправно и не очень докучали разговорами. Мы с Ларой, приняв условия как бы игры, тоже молчали и, в основном, отсыпались. Сказалось душевное напряжение последних дней, даже недель.

Чуть стемнело, мы опять отправились в путь и ехали до рассвета. С первыми солнечными лучами все повторилось до ужаса однообразно. Ели. Спали. Снова по темноте ехали. Стекла в машине были тонированы и к тому же закрыты створками, похожими на жаллюзи. Ни нас не было видно снаружи, ни мы не могли различить, куда нас везут. Возможно, петляли или возили по кругу, то ли чтобы сбить нас с толку, то ли чтобы уйти от возможного преследования.

Я уже потерял счет времени, как на четвертые или пятые сутки мы остановились опять на рассвете, но на этот раз нам завязали глаза темной плотной материей и поехали дальше. Ехали около часу и, преодолев какое-то дорожное препятствие, очевидно, въехали во двор или подземный гараж.

Затем двери машины открылись, нас с предосторожностью вывели и как слепых провели несколько метров, ввели в лифт и провезли несколько пролетов. Было непонятно вверх или вниз.

Когда нам развязали глаза, мы очутились в закрытом со всех сторон помещении, где было несколько дверей, как потом оказалось в отдельные спальни. Когда довелось заглянуть в них, то это были каменные мешки, убранные, однако, опрятно, с письменным столом, стулом и диваном, накрепко привинченными к полу. Имелся кондиционер. Нам были предложены книги, бумага, карандаши. Когда я спросил, нет ли компьютера, сторож, любезно осклабившись, ответствовал, что это не предусмотрено правилами нашего содержания, но обещал похлопотать перед вышестоящим начальством.

Нам предложили толи обед, толи ленч; еда оказалась весьма вкусной, а возможно сие почудилось с устатку и прежней дорожной стряпни.