– Орниччо тоже не должен знать о карте, мессир? – спросил я.

– Никто из матросов и капитанов не должен знать, – ответил адмирал, – а Орниччо – мой слуга, и ему известны все мои дела. Вот в ящике пергамент, краски, тушь и перья – все принадлежности для черчения. Я сам на досуге часто занимался этим искусством.

Я тотчас же принялся за работу. Но, как только на двери загремели засовы и плащ адмирала промелькнул мимо окон, я тотчас же вскочил с места и принялся танцевать от радости.

– Миленькая карточка, – кричал я, прижимая ее к себе и целуя, – дорогая карточка, ты принесла мне такое счастье, что я тебя сделаю очень красивой!.

Адмирал не вернулся ночевать, и я проработал всю ночь напролет. Мне не хотелось сжигать карту, я бы предпочел оставить ее себе на память, но я не решился ослушаться адмирала. Я развел в очаге огонь и осторожно положил туда карту. Золотая с черным ободком полоска побежала по ней, но даже на пепле еще можно было разобрать очертания морей и материков. Но вот на моих глазах она побелела и распалась. Согрев воды, я вымыл пол, стол, дверь и умылся сам.

Орниччо только к вечеру вернулся из ла Рабиды. Это большой монастырь, настоятель которого дон Хуан де Маррочена интересуется предприятием адмирала. Орниччо побывал в библиотеке монастыря и с восторгом принялся мне рассказывать о книгах и картах, которые он там видел. Какова же была его радость, когда на его вопрос, для чего я понадобился адмиралу, я рассказал ему о перемене, которая произошла в нашей судьбе.

Узнав о том, как тщательно я обмывал стол, дверь и свои руки, друг мой весело расхохотался.

– Адмирал суеверен, как сицилианец. А тут еще эти монахи поддали ему жару, – сказал он. – Карта, вероятно, принадлежит какому-нибудь мавру, или еврею, или еретику, а господин боится соприкасаться с неверными.

Адмирал возвратился в отличном расположении духа.

– Я переговорил с синьором[34] Алонсо Пинсоном, – сказал он. – Тебе будет выплачено жалованье вперед за четыре месяца, как взрослому палубному матросу,[35] а поселитесь вы с Орниччо напротив, в комнате моего секретаря, синьора Марио де Кампаниллы. Ну, Орниччо, доволен ты, что твой Франческо Руппи едет с нами?

Пообедав, мы стали дожидаться синьора Марио де Кампаниллу, чтобы перетащить к нему наше добро.

Поднялся сильный ветер, вскоре перешедший в бурю с дождем. Так как со дня на день ждали отплытия, то всех крайне беспокоило состояние погоды.

Господин два раза уходил и два раза возвращался, а дверь секретаря все еще была на замке.

Наконец через окно мы заметили синьора Марио, поднимающегося вверх по нашей улице, и тотчас же выскочили ему навстречу.

Мы остановили его и под проливным дождем передали распоряжение адмирала.

Синьор Марио нисколько не удивился и, пожалуй, даже был рад этому. Тут, стоя подле его двери, мы убедились, что секретарь адмирала, возможно, и ученый, но крайне странный человек.

Подойдя с нами к двери, он сунул руку в карман, желая найти ключ. Ему попался вместо ключа клочок бумаги; он тут же развернул его и стал читать вслух при свете уличного фонаря. Это были итальянские стихи. Ветер поднимал плащ над его головой и закрывал лицо волосами. Шляпу он, ради предосторожности, держал под мышкой. Мы с Орниччо, без плащей, терпеливо ждали, продрогшие и мокрые до костей.

Прочитав стихи, синьор Марио сунул руку в карман вторично, вдруг вскрикнул, как женщина, наступившая на мышь, и немедленно выдернул руку обратно. В руке его что-то извивалось.

– Ах, это ты, Бригитта! – вздохнул он с облегчением. – Бедняжка, я и забыл тебя покормить.

Это была длинная голубая ящерица, каких много в окрестностях Генуи.

В третий раз засунув руку в карман и не найдя ключа, он, хлопнув себя по лбу, сказал:

– А ведь дверь-то я и не запер, так как ключ потерял еще третьего дня.

Кроме секретарских обязанностей, адмирал полагал возложить на синьора де Кампаниллу еще труды по собиранию и определению растений и злаков в Индии и на островах, а также по наблюдению за обычаями тамошних животных, птиц и рыб.

Войдя в комнату секретаря, я убедился, что лучше нельзя было выбрать человека для этой цели. Столы, кресла и подоконники были завалены осколками разноцветных камней, засушенными живыми цветами и различными гадами, сохраняющимися в банках. На блюде посреди стола лежал, очевидно забытый хозяином, комок корней или засохших стеблей какого-то растения.

– Приведите все в порядок, – распорядился синьор Марио, – и устраивайтесь поудобнее.

Я немедленно схватил безобразный комок корней, желая выбросить его в окно, но синьор Марио ухватил меня за руку.

– Осторожнее, дружок, это иерихонская роза, привезенная из Святой Земли. Это самое чудесное растение из всех, какие мне только довелось видеть.

Полагая, что синьор Марио потешается над нами, мы с Орниччо переглянулись, а синьор Марио налил в блюдо воды. Каково же было наше удивление, когда, убрав комнату и подойдя к жалкому комочку корней, мы увидели, что на наших глазах растение выпустило длинные, ярко-зеленые побеги и распространилось по всему блюду.

– Вот как природа бережет растения этого сухого и нищего края! – сказал синьор Марио. – Оно как бы прекращает свою жизнь на время, для того чтобы ожить снова от одной капельки влаги.

Это был день, когда я впервые услышал слово «природа».[36]

Синьор Марио мог бы нам рассказать много интересного о зверях, птицах и рыбах, но, так как он знал адмирала со школьных лет, нам захотелось узнать подробнее о детстве и юности нашего господина.

Синьор Марио не называл адмирала иначе, как Голубь или даже Голубок.[37] – Коломбо очень распространенная фамилия в Лигурии,[38] – сказал секретарь. – В квартале Шерстобитов в Генуе я знал шестерых Коломбо. С первых же лет жизни было понятно, что он не удовольствуется долей ремесленника. Этот босоногий мальчишка с Вико-Дритто-Понтичелли был всегда заносчив, как испанский гранд. И я не помню ни одного его намерения, которого бы он не привел в исполнение.

Вспоминая, что господин еще в Генуе говорил о своем древнем роде мореплавателей, мы поделились этим с синьором Марио, на что тот только махнул рукой.

– Это странный человек, – сказал он. – Я не думаю, чтобы Голубок был лгуном, но иногда он говорит как одержимый. Слова сыплются из него как горох. И нужно призвать десять ученых, чтобы отличить, где ложь и где правда. Адмирал – сын простого шерстобита, который не мог прокормить семью своим ремеслом и был вынужден содержать еще и игорный дом. Ах, Голубок, Голубок, – добавил добрый синьор Марио, вздыхая, – высоко ты залетел, где-то ты сядешь!

Так как во всех словах секретаря сквозила горячая любовь к господину, мы охотно прощали ему насмешки над важностью адмирала, над его красноречием, которое синьор Марио называл краснобайством, и над его безграничным честолюбием.

О других сторонах характера адмирала я не берусь судить, что же касается красноречия мессира, то и я и Орниччо уже немного привыкли к его высокопарному слогу, который часто отвращал от адмирала сердца простых людей. Однако это же красноречие снискало ему расположение дворян, герцогов и даже самой королевы.

Мы не дали синьору Марио заснуть, и он терпеливо рассказывал нам о детских и юношеских годах своего друга.

– Правда ли, что господин наш учен, как Птолемей?[39] – спрашивали мы.

И добрый синьор Марио, подумав немного, давал нам точный и исчерпывающий ответ:

– Голубок несомненно умный и ученый человек. Он жадно набрасывается на книги и охотно разговаривает с людьми, от которых может почерпнуть новые знания. Но сравнивать его с Птолемеем, конечно, нельзя. Стройные и логичные знания Птолемея совсем непохожи на ту кашу различных сведений, ученых записей и невежественных басен, коими набита голова Голубка. Шерстобиты в Генуе устроили несколько школ для своих детей, и Голубок получил там свою долю образования. Но его любовь к властвованию много мешала ему в этом, и часто я или кто-нибудь иной из школьников выполняли за него классную работу. В школе он научился, правда, каллиграфически писать и искусно чертить карты, но знаний оттуда он вынес не так уж много. Гораздо большему он, конечно, научился на практике, плавая с купцами в качестве приказчика.