Я представила себе этот психически модифицированный плод и пожала плечами. Действительно, растет такой в башке. Весьма питательная культура. Только ею одною, можно сказать, и живы. Потому что психическое ГМО — яблочко от яблоньки познания добра и зла. Так что нечего на божественный фрукт напраслину возводить. Все равно ж вернуться к теме придется. К теме "Роль Венеции в моей интимной жизни".

— Если б ты, — завожу шарманку я, — Мореход, вздумал мою сексуальную сферу налаживать, мы б так с Драконом по Берлинам и гуляли. И через некоторое, совсем небольшое время взялись бы за руки, как все эти пожилые подростки на берлинских променадах. А там и поцеловались бы, умиленные кормлением толстых многодетных лебедей на Шпрее, да и пошли бы себе дальше, в парк Бельвю, преисполненные любовью ко всему сущему и друг к другу в первую очередь. И все бы получилось само собой, без надрыва и напряга, без отмеченных границ, за которыми для нас обоих наступит Совсем Другая Жизнь — специально ведь отмечено, чтоб при одной мысли об этой Совсем Другой захотелось вернуться в жизнь прежнюю и никуда ничем не заступать.

Мореход только глазами сверкнул. И, насколько я разбираюсь в этих его посверкиваниях, данное посверкивание было скорее торжествующим, чем возмущенным. Я — о радость! — в очередной раз просекла, что дело нечисто. ПОСЛЕ того, как дело сделано. Поэтому у нас и овцы сыты, и волки целы — как-то так, дорогая, как-то так.

— Между тем, — нехорошо распаляясь, продолжаю я. — Ты выдергиваешь нас из нежнейшего Берлина, где влюбленность получаешь одновременно с ревматизмом, целуясь на городских скамейках при любых погодных условиях — и тащишь сюда. В город, где из-под каждого моста сквозит духом провинциального театра, садомазохизмом на продажу и услугами по прейскуранту. В город, где берлинские сантименты выглядят такими же глупыми и скоротечными, как девственница на балу вампиров. В город, который, точно сирена, заманивает обещаниями показать, что есть любовь, а при непосредственном контакте показывает, что есть смерть. Ну что ж, клиент пришел, увидел, нифига не понял. Объясняй.

— Ну вот, что я говорил! — радостно вскидывается Мореход. — Все пропускаешь мимо ушей, а потом требуешь, чтобы информация повернулась к тебе передом, к дебрям задом. А то, мол, воспринимать отказываюсь. Ну ты хоть помнишь, что я сказал?

Как ни странно, помню. Ругал мою привычку жить будущим. И в очередной раз намекал на глубокие, глубокие корни моей неприкаянности.

— Ну давай уже свои пояснения, кэп, не томи. С какой еще бездной я не тем взглядом обменялась? Мимо какой еще вещи-в-себе прошла, не повернув головы кочан?

— Время, — неожиданно серьезно, без шутовского пафоса отвечает Мореход. — Самая обиженная человеком бездна, она же вещь-в-себе — это время. Тебе еще не надоело с ним воевать, а?! Я понимаю, ты не по своей воле, ты в составе всего человечества, несомая единым, так сказать, порывом… И направлен ваш единый порыв на бесконечную, но оттого не менее глупую войну. Со временем.

Пожимаю плечами. Ну да. Мы, люди, поголовно воины. Мы сражаемся со временем, мечтаем жить назад во времени и двигаться не в ту сторону, а в обратную. Из резонерства в наивность, из холодности в пылкость, из старости в детство, из конца в начало. Нам мало хэппи-энда, мы хотим, чтобы история закончилась хэппи-бегинингом. Счастливым началом новой, желательно прекрасной истории.

Сколько людей мечтают научиться делать из времени коллажи! Как было бы хорошо вырвать молодого, жадного до удовольствий себя из одного времени и поместить туда, где удовольствия уже неощутимы сухим, бесчувственным и опустошенным собой — тем же юнцом, но двадцать, тридцать, сто лет спустя. Спустя двадцать лет труда на износ, тридцать лет веры в себя, сто лет одиночества…

Есть и такие, как я — низальщики бус: сидят и день за днем строгают бусины из воспоминаний. В их руках прошлое превращается в сырье для бижутерии разной степени уродливости. Время от времени низальщик берет нить судьбы — основу будущего — и нанизывает, нанизывает, вслепую шаря рукой в ярких грудах и от души надеясь: уж теперь-то у него выйдет стильненько!

Так же и мое прошлое перекочевывает в мое будущее, дробя и распыляя настоящее. На неважные, незначащие трудодни среди блескучего хлама.

— Иногда мне кажется, — иронизирует Мореход, попыхивая трубкой, — что господь бог, если таковой во вселенной имеется, изобрел смерть исключительно для одной цели. Чтобы привлечь внимание человека к настоящему! Всем вам на свое сегодня насрать, как бы оно к вам ни подлизывалось…

Он прав. А нам — мне — должно быть стыдно. Действительно, настоящее, обделенное вниманием, мою личную рождественскую елку до самой звезды подарками завалило — и что? Ни намека на благодарность. Мне же некогда! Некогда жить! Я занята тем, что сканирую прошлое и будущее в поисках подстав и непоняток!

Не удивительно, что однажды настоящее собирает манатки и уходит. Как надоевший супруг, испивший полную чашу унижений и безразличия. И вместе с ним обесценивается все — и прошлое, и будущее, и сослагательное.

Человеку стоит учитывать такую важную вещь, как обидчивость времени…

— Ладно, при встрече я непременно попрошу у времени прощения! — усмехаюсь я невесело. Да уж как получается, так и усмехаюсь.

А у самой в душе тоненько позванивает дингл-белл надежды: вот сейчас я вернусь в свой номер, к своему Дракону, в свою жизнь, наберу полные легкие куража, излечу свою зависимость, почти наркотическую, от будущего и прошлого, и погружусь в сегодня, как в первую любовь, бестолковую, отчаянную и безоглядную…

— Ну вот и славненько! — радостно подытоживает Мореход. Я жду, когда он вернет меня обратно в палаццо Гварди с его бледно-золотистыми мягкими стенами и теплым мужским телом в не измятой еще постели… — Значит, пришла пора тебе встретиться с временем. Лично.

Что ж ты делаешь, гад? ЧТО Ж ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!!

Засиделись мы с Дубиной в замках. Хватку потеряли. Когда в тепле, холе и сытости находишься, выживаемость падает даже не до нуля, а до отрицательных величин. Начинаешь ставить перед собой невыполнимые задачи. И свято веришь, что можешь все. Надо только выйти из ворот и пойти навстречу своей судьбе.

Которая, разумеется, самая героическая. Судьба победителя трудностей.

Зато поспишь пару ночей на земле, не имея плаща, чтоб роса на тебе не оседала, будто на лютике-цветочке — и спросишь себя: что я здесь делаю?! Под крышей замка своего (или не своего, но гостеприимного) подобных вопросов не задают. Как что? Подругу любимую напарника дорогого спасаю от… не знаю, от чего. От опасности. Не знаю, какой. Но спасти обязана. Такая уж моя судьба — спасать тех, кто мне не важен и не интересен. Из чистого, как зазеркальный магарыч, благородства.

Хорошо, что людям из реального мира спать в здешних краях не очень-то хочется. Скорее заставляешь себя заснуть, чем падаешь после трудового дня и вырубаешься. Во время службы принцессе это была дань маскировке. Не то нас мигом бы заподозрили в демоническом происхождении: неделя, как они здесь, а храпа их прислуга ни разу не слышала!

Меня высокородная госпожа однажды вообще попросила: не сиди ты у меня под дверью по ночам, страшно! Пойди, поспи, остальная охрана тоже поспит на рабочем месте, а то пока ты посты дозором обходишь, люди измучились! Знала бы она, на фига мне те дозоры сдались… Я же все дворцовые помещения проверила на предмет нечаянно завалявшейся Кордейры — или хоть вещичек ее, хоть клочка одежды, хоть пряди волос, хоть чего-нибудь.

Впрочем, информировать хозяина, откуда истинное рвение берется — глупость и расточительность. Пусть верят в беззаветную преданность слуги.

Мы с Дубиной все шли и шли, ежась от ночного холодка. Подозреваю, что нарезали круги по лесу этому зловещему. Может, зловещим он только нам двоим и кажется, но… какого еще ощущения можно ждать от всех этих буков, тисов и дубов? Не знаю, какие там еще деревья были, по мне, пускай хоть хвощи с папоротниками. Главным было то, что ни волшебного народца, ни избушки на курьих ножках, ни эльфийских поселений нам не встретилось.