— Вырос, поди, отцу добрый помощник?

— Неспособный он по торговой части, — откровенно признался Кулибин-старший.

Смотрел Михайло Андреевич на своего собеседника и думал: «Ой, как сдал ты, Петруха! И глаза ввалились, и спина горбом прет. Невезучий ты купец. Да и редко везет, если дело в совестливых руках».

— Охо-хо, — вздохнул Михайло Андреевич, — стары мы с тобой стали. Вон, в лавке у тебя ветер гуляет, и поправить некому. Старость не радость… К чему я все это говорю? Сына тебе надо к делу пристроить.

— Да как его пристроить, коли у него душа ко всему этому не лежит.

Михайло Андреевич лукаво сощурился.

— Так ни к чему и не лежит? Микулин вон его как нахваливал!

— Баловство одно…

— Ну не скажи, не каждый на такое способен.

— Проку от этого баловства нет.

— Уж это как водится! Може, барчонку какому и под стать такими художествами заниматься, а нам о куске хлеба думать надо. Вот что, Петр, друзья мы с тобой старые, оттого и хочу помочь тебе. Задумали мы дело одно серьезное. Послали бумагу в Петербург с тем, чтобы ярмарку из Макарья в Нижний перевели… Застряла та бумага: попала к московским купцам. Время идет, а дело стоит. Для московских-то все одно, где торг вести, — у Макарья али в Нижнем. У Макарья еще сподручнее, потому как властей там поменьше. А нам прямой расчет ярмарку в Нижний переманить. Ладно тогда у нас дело пойдет. Сын-то твой грамоте обучен?

— Три зимы к дьяку бегал.

— Вот такой парень нам и нужен. Отправим его в Москву послом. Не вертопрах он у тебя, не избалован, в вере крепок.

Не сразу ответил Кулибин-старший. С одной стороны, дело говорил Костромин, а с другой — как бы не избаловался Иван в большом городе. И еще мысли в голове: «Отчего Михайло Андреевич своего сына послом не шлет? Или другого кого поразбитнее?..»

— Ну, что задумался, Петр? — торопил с ответом Михайло Андреевич. — Дорогу мы на себя берем, харчи тоже наши.

«А может быть, и вправду: на мир поглядит — за ум возьмется?»

— Ты не беспокойся, — увещевал гость, — я и лошадок своих дам, и Акима пошлю, чтобы присмотрел за парнем. Человек он трезвый, Аким-то.

Перетянули весы Михайла Андреевича: отпустил сына Кулибин послом в Москву.

Хорош зимний путь. Скрипит снег под полозьями. Укрыл он рытвины и ухабы — скатертью дорога. Летят санки. Лихо погоняет морозец лошадей, летом давно бы притомились, а тут только пар клубится да снежные комья летят в передок.

Не так добирался в Москву Михайло Ломоносов. Нет, где там. Место его было на кулях с треской. Читал про Ломоносова книгу Иван. А ему, Ивану, и лошадей дали, и кучера. С чего бы это? Может быть, Наталья сватам Костромина отказала, на него, Ивана, сославшись. И решил тогда Михайло Андреевич услать мешающего человека с глаз долой. Сладка улыбка всегда на лице у купца Костромина. Будто со всей душой он к тебе, а не верится.

Перед отъездом Дунятка спросила брата, что Наталье передать. Смутился Иван:

— Что, что? Откуда я знаю!

Дунятка усмехнулась:

— Зато я знаю. Девка сохнет по нему, а он ходит как гусак, часовых дел мастер! Попробуй гостинцев Наталье из Москвы не привези — все часы твои в печке спалю.

Ивану хотелось обнять Дунятку. Добрая же душа. Примирительно сказал:

— Ладно, привезу Наталье гостинцев. И тебе тоже…

— Ванечка! — И Дунятка чмокнула Ивана в щеку.

Сейчас, в дороге, Кулибин вспоминал все это. Впереди покачивается спина Акима, широкая, даже тулуп подпоролся на швах. Думает Иван: интересный человек Аким. Утром, как поднимались в гору, спрашивает:

— Ну, Иван Петров, определи-ка, кто перед нами по дороге ехал и что на возу лежало?

«Определи попробуй!»

— А я скажу тебе, молвил Аким. — Ехал перед нами мужик из леса, на возу дровишки лежали. Только, скажу тебе, мужик тот совсем никудышный, потому как даже на подъеме воз не облегчил. Боялся, за онучи снег попадет. Вот его пятка-то волоклась. Лошадку кнутом настегивал, а с воза не слез.

По следам копыт лошаденки и по другим каким-то, ему одному известным приметам, обрисовал Аким так мужика, что, повстречайся он Ивану, сразу бы признал.

— А здесь, паря, барин проезжать изволил. Богатый барин, потому как для своих лошадок овса не жалеет. Только не в коня корм. Погляди: овес весь на дороге.

— А где ему быть?

— Разум во всем надобно иметь. Наруби соломки и дай с овсецом-то. Вот и погляди тогда, где овсу быть. Все из него возьмет утроба-то. Экий ты, парень, еще зеленый.

На постоялых дворах не останавливались. Аким по разным приметам угадывал, в какой избе живет честный мужик и где баба порядок блюсти умеет. Напившись чаю, он обычно вступал в разговор с хозяином. Спрашивал: хорош ли барин, каков оброк или сколько на барской земле работать приходится. Угадывали в нем мужики своего и охотно душу открывали.

— Ты вот что, мил человек, — говорил Аким мужику, — принесь-ка хомут. Попортил ты лошадку-то. Хомут что сапоги: малы — худо, велики — опять беда.

Удивлялся Иван, как мог все подметить Аким, и не только подметить — он ушивал хомут, помогал принять телка, выправлял полозья у саней, чтобы лошади было легче. Рассказывал Аким мужикам о том, как за Волгой крестьянствуют. И все это он делал с большой охотой. «Вот бы свое хозяйство такому», — думалось Ивану.

На третий день въехали в село Усады. Были тут и двухэтажный барский дом, и церковь с крутой тесовой кровлей, и погост возле нее. Акиму приглянулась изба, что стояла на отшибе. Будто из тонких нитей сплела вологодская мастерица кружева и набросила их на дом.

— Ишь терем какой! — остановил лошадей Аким.

Не было в Усадах ни у кого на избах деревянных кружев, только эта — словно из сказки.

Хозяина звали Прохором. В новых лаптях со скрипом, в чистой самотканой рубахе, борода чесана. Он с поклоном принял гостей, помог распрячь лошадей.

В избе возле окна стоял верстак. За верстаком кудрявый парень, тоже в чистой самотканой рубахе. Иван обратил внимание, что и в доме было все украшено деревянными кружевами. И киот, и резные ножки стола, и притолок от голбеца, и прялка.

— Горянщиной занимаетесь? — поинтересовался Аким.

— По красному дереву. С Севера мы, не здешние. Силком сюда барин привез. Помер, царство ему небесное. А молодой собак по полю гоняет. Сеньку вон теперь в рекруты. — Он указал на склоненного над верстаком парня. — Часы удумал делать. Время показывают и еще музыку играют.

Сын хозяина встал, поклонился гостям и снова уткнулся в дело. Кулибин подошел к нему. Часы были невелики собой, вделаны в шкатулку с берестяной отделкой.

— Ходят? — спросил Иван.

— Вперед убежали. В усадьбу носил проверять: по господским часам.

— А как не твои врут, а господские?

Семен посмотрел на Кулибина удивленно, хмыкнул.

— Быть не может такого. Те настоящий мастер делал…

За спиной хозяин разговаривал с Акимом.

— Уважили мы как-то старого барина. Столик для карточной игры сделали. Крышка из разных пород с рисунком. Одним словом — старались. После этого подарил он великодушно табакерку заморскую. Я было отказываться: не пользуем табачку. Только Сеньку больно заинтересовала табакерка. Потому как музыку играла. Вот теперь, пострел, часы смастерил, и с музыкою.

С какою гордостью говорил Прохор о сыне! Иван даже позавидовал — вот бы его отец так: А часы на самом деле были отменные. Детали куда мельче, чем резал Иван для своих часов.

— А пружину где взял?

— В Арзамас хлеб хозяйский возили, там и добыл.

— И там художники?

— Отчего не быть, — ответил Семен, — они повсюду есть. В городе металл. А из металла чего хочешь можно сделать.

— Например?

— Машину, чтобы сеять или косить, а то — телегу на железном ходу.

— А дали бы железо — сделал?

— Попытал бы, — почесал затылок Семен.

Минутная стрелка встала вертикально, из шкатулки полилась тихая, мелодичная музыка.

…Давно спал Аким на полатях, давно угомонились три белокурые головки на печи, а два увлеченных парня все шептались возле верстака. Утром, когда Аким запряг лошадей, обнял Иван своего нового друга и сунул маленький перочинный ножичек с костяной ручкой. По случаю купил его Иван на базаре. Хоть и дурной приметой считается ножи дарить, но другого ничего не было.