Реакцией на публикацию «записки» Бургуэном стало выступление обозревателя RDM, который также ошибочно оценивал ее как почти официальный документ, ловко запущенный в дипломатические круги и с мистической стороны освещающий скрытую политику царя. Он увидел в ней «самый манифест московского панславизма и его формулу, если не точную и ясную, то по крайней мере узнаваемо очерченную» (RDM. 1849. Vol. 2. 14 juin. P. 1053). По его мнению, французские либералы не понимают той угрозы для Европы, которая исходит от поддержки русским императором «славянских братьев и единоверцев» на Западе. В конце июня 1849 г. обширные выдержки из статьи Тютчева «Denkschrift dem Kaiser von Russland nach der Februar-Revolution übergeben von einem höheren Beamten im Ministerium der auswärtigen Angelegenheiten» («Докладная записка русскому императору, переданная после Февральской революции высокопоставленным чиновником в Министерстве иностранных дел») печатаются в AZ (№ 175. 24 Juni). 15/27 июня 1849 г. К. Пфеффель писал Эрн. Ф. Тютчевой из Мюнхена, не предпочтет ли поэт «полную публикацию этим полусообщениям? В таком случае я попросил бы нашего друга г-на Герара (известного французского историка Б. Э. Герара. — Б. Т.) послать в редакцию “Revue des Deux Mondes” ту копию, которая находится у него, и потребовать ее публикации. Если Тютчеву угодно, можно будет приложить сопроводительное письмо, имеющее целью поправить неверные утверждения г-на Бургуэна, и в частности заглавие “Записки”, которое этот искусный дипломат вздумал ей дать. Будьте добры, не медлите с ответом по этому поводу, Герар прочитал “Записку” с восторгом; она действительно маленький шедевр ‹…› Ваш муж может составить себе общеевропейскую известность в качестве политического писателя, — это зависит только от него самого» (ЛН-2. С. 232). Поэт не откликнулся на такое предложение, а через три недели отзыв о его статье немецкого католического публициста К. Э. Йарке «Glossen zur Tagesgeschichte» («Комментарии к текущей истории») появился в журнале «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1849. Bd 24. 15 July). Анализируя этот отзыв, Р. Лэйн заключает, что его автора «в первую очередь интересуют три вопроса: определение Тютчевым революции, его отношение к попыткам объединения Германии и антикатолическая направленность его выступления. Йарке полагает, что немцам надлежало бы стыдиться того, что антихристианскую сущность революции впервые охарактеризовал русский автор. Он возражает против тютчевской мысли, что Германия — страна “разрушительной философии”, указывая на то, что долгое время литература была единственным связующим звеном между разрозненными германскими народами. Йарке добавляет, что русскому автору следовало бы познакомиться и с той Германией, которая ненавидит “разрушительную философию”. В качестве подтверждения антикатолической направленности “Записки” Тютчева цитируется шестнадцать строк, в которых католическая церковь обвиняется в отступничестве от христианских заповедей. Свою защиту католицизма Йарке превращает в нападение на православие, обвиняя его в тех же грехах, в которых Тютчев обвинял католицизм» (ЛН-1. С. 235). Накануне Крымской войны ст. «Россия и Революция» появилась в нем. переводе и была представлена как секретный документ русской дипломатии, подвергавшийся резкой критике редактора Ф. Паалцова: «Russische Denkschrift nach dem Februar-Ereigniss von 1848» («Русская докладная записка о февральских событиях 1848»). — Paalzow F. Aktenstücke der Russischen Diplomatie. Erste Lieferung. B., 1854 (Паалцов Ф. Из деловых бумаг русской дипломатии. Б. 1854). В то же время, когда достоянием общественного внимания стали письма Ф. И. Тютчева к жене и ее брату К. Пфеффелю (см. вступ. к ст. «Римский вопрос»), немецкий журнал «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1854. Bd 33) также интерпретирует их содержание как выражение официальной точки зрения русского правительства и вновь обращается к его ст. «Россия и Революция». «С целью ввести читателя в курс дела относительно этих писем, — отмечает Р. Лэйн, — дается резюме статьи “Россия и Революция”. Избрав тютчевскую формулу о двух противостоящих друг другу в Европе “действительных силах” — Революции и России — ключом к пониманию международной политики России во время Восточного кризиса, анонимный обозреватель “Blätter…” переходит к опровержению этой формулы как упрощенной, цитируя ее десять раз на десяти страницах. При этом формулируется немецкая “средняя позиция”. Отклоняя альтернативу ”Россия или Революция”, автор утверждает, что такое противопоставление было бы совершенно верным, если бы не была забыта третья, “средняя”, сторона — немецкая. И заключает: “Tres faciunt collegium (Трое — уже коллегия — лат.), слава Богу!”» (ЛН-1. С. 243–244).

Все рецензенты и комментаторы, несмотря на различное восприятие, скорее акцентируют в статье Тютчева политические, нежели историософские вопросы. В стороне остается последовательное рассмотрение фундаментальной связи того или иного типа христианства (православия и католичества), обусловливающего коренные представления человека о себе и своих основополагающих ценностях, с принципиальными метаморфозами истории и неодинаковым пониманием государственных, общественных, идеологических устремлений и проблем.

В России «записка» ходила в списках и широко обсуждалась в московских и петербургских салонах. 22 июля 1848 г. С. П. Шевырев сообщал М. П. Погодину: «У Чаадаева есть мемория, Тютчевым написанная и читанная Государем, который желал, чтобы она была отпечатана. В ней просто объявление войны немцам за славян. Чаадаев хотел бы сообщить тебе эту меморию. Достань. Это весьма важно» (Барсуков. 1895. Кн. 9. С. 273). М. П. Погодин отвечал: «Записки Тютчева я не видал до сих пор. Прошу тебя достать ее и прислать мне поверней» (там же). С. П. Шевырев в свою очередь извещал, что «мемория Тютчева теперь у Бодянского. Ее можно иметь от Сушкова. Пошли к нему записку» (там же. С. 274). П. Я. Чаадаев, знакомивший летом 1848 г. с «запиской» московское общество, уведомлял С. П. Шевырева: «Вчера, бывши в Сокольниках, искал вашего дома, возвращаясь от Дюклу в темноте, но не нашел. Я имел с собою для вас меморию Тютчева, которую теперь вам посылаю. Желал бы очень дать ее прочесть Погодину, но не знаю, как бы это устроить; она мне нужна в понедельник. Прочитав, увидите, что вещь очень любопытная. Жаль, что нет здесь Хомякова: послушал бы его об ней толков» (Чаадаев. С. 339).

И уже в послании к автору «интересной записки о текущих событиях» П. Я. Чаадаев, соглашаясь с ее выводами, скрыто иронизирует по поводу недостаточной теоретической осознанности и практической внедренности выдвигаемой Тютчевым положительной идеи — России как истинно христианской державы и альтернативы Революции: «Но, признаюсь вам, меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться. А между тем ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире? Уж не заключается ли причина этого в том самом духе самоотречения, который вы справедливо отмечаете, как отличительную черту нашего национального характера? Я склоняюсь именно к этому мнению, и это и есть то, что, на мой взгляд, особенно важно по-настоящему осмыслить» (там же).

Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. — Знаменательно, что представление о России и Революции как о главных противоборствующих силах было свойственно и классикам марксизма, хотя у них оно получало противоположные оценки и истолкования. Так, Ф. Энгельс в марте 1853 г. подчеркивал: «…на европейском континенте существуют фактически только две силы: с одной стороны Россия и абсолютизм, с другой — революция и демократия» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. М., 1957. Т. 9. С. 15). По его убеждению, ни одна революция не только в Европе, но и во всем мире не может одержать окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство — по-настоящему ее единственный страшный враг. В отличие от Ф. Энгельса, Тютчев рассматривал революционные социально-политические явления не обособленно, а как проявления фундаментальной метафизической тенденции бытия, в которой человек, подобно Адаму, противопоставляется Творцу и ставит себя на его место. Революция для Тютчева есть не только зримое историческое событие, но и — прежде всего — Дух, Разум, Принцип, следствием которого оно (со всем многообразием своих социалистических, демократических, республиканских и т. п. идей) является. Корень Революции — удаление человека от Бога, ее главный результат — «цивилизация Запада», «современная мысль», бесплодно полагающая в своем непослушании Божественной воле и антропоцентрической гордыне гармонизировать общественные отношения в ограниченных рамках «антихристианского рационализма». П. Я. Чаадаев, прочитавший «записку» Тютчева еще в рукописи и распространявший ее в московском обществе, был солидарен с ее выводом. «Как вы очень правильно заметили, — писал он автору, — борьба, в самом деле, идет лишь между революцией и Россией: лучше невозможно охарактеризовать современный вопрос» (Чаадаев. С. 339). Комментируя тютчевские воззрения, И. С. Аксаков подчеркивает: «Этот взгляд на Революцию не как на случайный взрыв, объясняемый злоупотреблениями власти, а как на нравственный факт общественной совести, обличающий внутреннее настроение человеческого духа и оскудение веры в Западной Европе, еще полнее развит у Тютчева в другой его статье, в связи с истолкованием папства ‹…› Заслуга Тютчева в том, что он ранее других постиг Революцию, взглянул на нее не как на практический факт, а как на явление человеческого духа, разоблачил внутреннюю логику ее процесса, безошибочно предсказал ее дальнейшие превращения и последствия и мужественно провозгласил свое осуждение во всеуслышание всей Европы, не смущаясь опасением прослыть за человека нелиберальных и ретроградных мнений, поборника деспотизма и т. д.» (Биогр. С. 137–138). Позднее, в письме к жене от 1/13 апреля 1854 г. Тютчев уточняет свой взгляд на противостояние России и Революции: «Восточный вопрос в том виде, как он теперь пред нами предстал, является не более и не менее, как вопросом жизни или смерти для трех предметов, доказавших до сих пор миру свою живучесть, а именно: Православная церковь, Славянство и Россия — Россия, естественно включающая в свою собственную судьбу оба первые понятия. Враги этих трех понятий прекрасно это сознают, и отсюда проистекает их вражда к России. Но кто эти враги? Как они называются? Не Запад ли это? Быть может, но в особенности это — революция, воплотившаяся на Западе, в коем нет теперь ни одного элемента, не пропитанного революциею» (СН. 1915. Кн. 19. С. 201). В контексте этих устойчивых убеждений неправомочным выглядит мнение Л. П. Гроссмана, что Тютчев, подобно Наполеону, носил в себе революцию и чуял в ней нечто родное и близкое, неудержимо влекущее к себе: «…революция в своем метафизическом плане соответствовала какой-то коренной сущности его души и полным тоном отвечала на ее заветнейшие запросы» (Гроссман Л. Тютчев и сумерки династий // Гроссман Л. Мастера слова. М., 1928. С. 59). С точки зрения Гроссмана, ключ камергера тщательно скрывает от нас трехцветную кокарду Тютчева-республиканца, сочувственного провозвестника наступающей республиканской эры, который не переставал изучать психологию и дух революции во всех ее формах (от греческого восстания и декабристского бунта через польские мятежи и европейские волнения до террора в России и Парижской коммуны) и в конце концов сменил «ужас перед грозным смыслом безбожной революции» на «признание в ней жизненных начал обновления и творческих сил». Подобные суждения противоречат букве и духу тютчевской мысли.