Сколько раз он здесь бывал? Двести? Триста? А может быть, и больше? У него не было ни охоты подсчитывать это, ни припоминать каждое дело, даже из наиболее нашумевших, вошедших в историю юриспруденции. Ведь это была самая неприятная сторона его профессии.

Но разве большинство расследований, которые он вел, не заканчивались, как и на этот раз, судом присяжных или исправительным судом? Он предпочитал об этом не знать или, во всяком случае, оставаться в стороне от этого последнего ритуала, к которому никогда не мог привыкнуть.

В его кабинете на набережной Орфевр борьба, которая обычно заканчивалась только на заре, происходила между двумя мужчинами, так сказать, между противниками равной силы.

Но стоило пройти несколько коридоров, подняться или спуститься по нескольким лестницам, и вы попадали в другую обстановку, в другой мир, где слова теряли свое привычное значение, приобретали другой смысл. Абстрактный, торжественный и в то же время абсурдный мир, подчиненный строгой иерархии.

Вместе с другими свидетелями он только что вышел из зала суда, где стены обшиты панелями темного дерева, а электрические лампы тускло светили в полумраке дождливого дня.

Судебный исполнитель — Мегрэ мог поклясться, что уже долгие годы знает его вот таким же стариком — проводил их в комнату поменьше, как школьный учитель ведет учеников, и указал на прибитые к стене скамейки.

Большинство свидетелей послушно расселись и, повинуясь указаниям председателя, соблюдали молчание, не решаясь даже взглянуть друг на друга.

Они смотрели прямо перед собой, напряженные, замкнутые, сохраняя свою тайну для близкой уже решительной минуты, когда придется давать показания по одному, в большом, внушающем робость зале.

Это немного напоминало ризницу. В детстве, когда каждое утро он ходил прислуживать священнику, Мегрэ испытывал тот же трепет в ожидании, пока ему придется идти следом за кюре к алтарю, освещенному мерцающими восковыми свечами. Он различал шаги невидимых ему прихожан, направляющихся на свои места, слышал, как холит взад и вперед церковный служка…

Так и теперь он мог следить за обычной церемонией, происходившей по другую сторону двери. Он различал голос председателя Бернери, самого мелочного, самого придирчивого из судебных чиновников, но в то же время, быть может, и самого совестливого, самого страстного поборника справедливости. Худой, болезненный, с лихорадочно блестящими глазами, страдающий приступами сухого кашля, он был похож на святого, сошедшего с какого-нибудь витража.

Потом раздался голос Айвара, занимавшего место, отведенное для прокурора.

Наконец раздались шаги судебного исполнителя. Приоткрыв дверь, он произнес:

— Господин полицейский комиссар Сегрэ.

Сегрэ, так и не садившийся, бросил взгляд на Мегрэ и прошел в зал суда в пальто, с серой шляпой в руках. Другие свидетели посмотрели ему вслед, понимая, что и до них скоро дойдет очередь, и тревожно думая о том, как они станут давать показания.

Сквозь окна, расположенные так высоко, что приходилось открывать и закрывать их с помощью веревки, неясно виднелось бесцветное небо, а при электрическом свете резче выделялись лица с бесстрастными взглядами.

В комнате было жарко, но никто не решался снять пальто. Установились неписанные правила, которых придерживался каждый чиновник, находившийся по другую сторону двери, и даже то, что Мегрэ работал в соседнем ведомстве, в помещении того же мрачного Дворца правосудия, не имело никакого значения. Как и все остальные, он был в пальто и держал в руке шляпу.

Стоял октябрь. Только два дня назад Мегрэ вернулся из отпуска. Улицы Парижа были затоплены дождем, которому, казалось, не будет конца. Комиссар переступил порог своей квартиры на бульваре Ришар-Ленуар, а потом и служебного кабинета со смешанным чувством, в котором было столько же радости, сколько и грусти.

Скоро, когда председатель задаст ему вопрос о его возрасте, он ответит: «Пятьдесят три года». А это значит, что, согласно закону, через два года ему придется выйти в отставку.

Он раньше об этом не раз подумывал, зачастую даже, чтобы доставить себе удовольствие. Но теперь, после возвращения из отпуска, эта будущая свобода перестала быть чем-то далеким и неопределенным, а превратилась в логическое завершение: неизбежное, неотвратимое, совсем близкое.

За три недели, проведенное в Луаре, будущее приняло еще более реальные очертания потому, что супруги Мегрэ купили наконец дом, где собирались поселиться на старости лет.

Это произошло почти вопреки их собственному желанию. Как и в прежние годы, они остановились в городке Мэн-сюр-Луар, в отеле, к которому давно привыкли. Хозяева, супруги Фейе, относились к ним как к родным.

Объявления на стенах домов возвещали о продаже с торгов дома на окраине. Супруги Мегрэ пошли его посмотреть. Это оказалось очень старое здание с садом, окруженным серыми стенами, напоминавшее дом священника.

Их соблазнили коридоры, вымощенные голубыми плитками, кухня, сложенная из толстых бревен, на три ступеньки ниже уровня земли, с водяным насосом в углу. В гостиной пахло, как в приемной монастыря, а сквозь мелкие квадраты на окнах таинственно проникали пучки солнечных лучей.

Во время аукциона супруги Мегрэ, стоя в глубине зала, много раз вопрошающе поглядывали друг на друга и были удивлены, когда комиссар внезапно поднял руку, а стоящие впереди крестьяне обернулись в его сторону… Два!.. Три!.. Продано!..

Впервые за всю жизнь они стали собственниками и уже на следующий день вызвали водопроводчика и плотника.

За несколько дней до отъезда они даже стали обходить местных антикваров и среди других вещей купили деревянный сундук с гербами Франциска I, который поставили в коридоре первого этажа, у дверей гостиной, где возвышался большой камин.

Вернувшись на работу, Мегрэ не сказал о покупке дома ни Жанвье, ни Люка. Он стеснялся признаться, что уже заботится о будущем, словно это было изменой по отношению к уголовной полиции.

Еще накануне ему показалось, что рабочий кабинет за время его отсутствия заметно изменился, а в это утро, находясь в комнате свидетелей и прислушиваясь к отголоскам из зала суда, он и совсем почувствовал себя здесь посторонним.

Через два года он займется рыбной ловлей, а зимой, в послеполуденные часы будет ходить в полюбившееся ему кафе, чтобы поиграть в белот[1] с несколькими завсегдатаями.

Председатель Бернери задавал четкие вопросы, на которые комиссар полиции IX округа отвечал не менее четко.

Сидевшие возле Мегрэ свидетели, мужчины и женщины, уже побывали в его кабинете, а некоторые даже провели там несколько часов. Быть может, смущенные торжественной обстановкой, они, казалось, его не узнавали?

Правда, ему больше не придется их допрашивать. Теперь они будут давать показания уже не обычному человеку, простому, как они, а столкнутся с судебной машиной и, возможно, в растерянности даже не смогут понять заданных им вопросов.

Дверь снова приоткрылась. На этот раз наступила очередь Мегрэ. Как и его коллега из IX округа, комиссар, ни на кого не глядя, со шляпой в руках, прошел прямо к полукруглому, отведенному для свидетелей барьеру.

— Ваша фамилия, имя, возраст, служебное положение…

— Жюль Мегрэ… Пятьдесят три года… Дивизионный комиссар парижской уголовной полиции.

— Вы не являетесь родственником обвиняемому?.. Не находитесь у него на службе?.. Поднимите правую руку!.. Клянитесь говорить правду, только правду…

— Клянусь…

Справа от себя он видел присяжных, лица которых отчетливо выступали из полумрака, а слева, за черными мантиями адвокатов, обвиняемого, который сидел между двумя полицейскими в форме, опустив подбородок на скрещенные руки, и в упор глядел на комиссара.