– Причин смерти могло быть две: редкая тропическая болезнь или же отравление ядовитыми растениями или грибами – печень буквально развалилась на кусочки под пальцами патологоанатома. Цзянь выглядел таким потерянным, подавленным горем и всеми похоронными процедурами. Он, бедненький, был совсем один.

– А отец? Он ведь, кажется, тоже лингвист?

– Он работает в Пекине. Родители Цзяня развелись в конце шестидесятых. Мать вырастила его одна. И Цзяню непременно хотелось, чтобы в гробу у нее было нормальное, достойное крупного ученого выражение лица, а не эта дьявольская гримаса. Тело доставили самолетом, но оно уже начало разлагаться – я так ему и сказала. Когда я опускала покойной веки – профессиональный рефлекс, – то заметила на шее и висках синеватые пятна. Я сказала Цзяню, что дорога каждая минута. Работники, которые перевозят трупы, ушли вместе с начальником смены, а грузовые лифты закрыты на цепь с замком, так что нам пришлось самим тащить его мать на второй этаж, в бальзамировочную, и обкладывать льдом. Мы подняли завернутое в одеяло тело – оно совершенно окоченело, – я за плечи, Цзянь за ноги, и кое-как, спотыкаясь, понесли к лестнице. Цзянь молчал и вообще казался не в себе. Шел неуверенно, каким-то деревянным шагом. Ему было очень плохо. Чтобы ухватиться покрепче, он надел жемчужное ожерелье на шею, по щекам его текли слезы. До лестницы было недалеко, но с каждым шагом тело как будто наливалось тяжестью и свисало все ниже. Дважды за этот короткий путь мы останавливались, чтобы я могла отдохнуть. И я постоянно чувствовала аромат его духов. Во время одной из таких передышек я, выбившись из сил, присела на корточки спиной к стене и положила голову покойной себе на колени. Закрыла глаза и так застыла. Цзянь был тут, совсем рядом, но я его не видела, не слышала его голоса и его дыхания, а только впивала этот гераниевый запах… была еще примесь розы и мускуса, но почему-то она стала слабее, чем сначала. Скажешь, субъективное ощущение? Может быть. Но я погружалась в этот аромат, он пропитал все мои поры. Это было похоже на сон: вот я сижу и держу на коленях голову трупа, а вот закрываю глаза и чуть не задыхаюсь от насыщенного запаха герани… еще немножко – и сама превращусь в длинный изящный плод герани. Ты его когда-нибудь видел? Как бы его описать? Он похож на клюв белого журавля, такой же изысканный изгиб.

– По лестнице вы тоже несли тело вдвоем?

– Нет. Лестница бетонная, крутая и, главное, очень узкая. Когда мы дошли до нее, Цзянь сказал, что будет удобнее и проще, если он понесет свою мать один. Сначала он попробовал взять ее на руки – знаешь, как в кино, когда молодой муж после свадьбы подхватывает счастливую новобрачную и легко взбегает со своей ношей по лестнице в спальню. Но у Цзяня так не получилось. Видимо, ему было слишком тяжело. Он не мог идти. Тогда он попросил меня помочь ему взвалить тело на спину. Тут-то я и увидела, что щеки покойной провалились еще больше, а кожа совсем посерела. Началось расслабление мышц, значит, скоро отвалится нижняя челюсть и работать с лицом будет страшно трудно. Я подвязала челюсть салфеткой. При свете голой лампочки на лестничной клетке было видно, что глаза опять открылись и смотрели прямо вперед, но выражение их изменилось: вместо злобы и ненависти в них теперь стояло такое отчаяние, такая тоска, что все во мне перевернулось и я отвела взгляд. Что это был за подъем! Глядя на Цзяня, я думала, что нет для человека более тяжелого бремени, чем тело мертвой матери. Цзянь преодолевал ступеньку за ступенькой. Икры его дрожали от напряжения, кожа на щиколотках так обтягивала косточки, что едва не лопалась. Но он упорно карабкался вверх. Вдруг ожерелье, висевшее у него на шее, лопнуло, бусины посыпались на узкие ступеньки и с хрустальным звоном запрыгали по бетону. Я шла несколькими ступенями ниже, так что мне ничего не стоило вытянуть руки и наловить полные пригоршни летящих жемчужин. Неожиданно сверху раздался оглушительный хохот – я вздрогнула и подняла голову. Цзянь смотрел на меня через голову матери и давился от смеха. Через минуту он пришел в себя, пробормотал извинения и, тяжело переваливаясь, двинулся дальше, а застрявшие у него в волосах и в складках свитера жемчужины при каждом шаге соскакивали и плясали вокруг меня – ужасно красиво.

(Мо вспомнился другой звук, не столь мелодичный и хрустальный, как звон скачущих по бетону жемчужин. Бульканье стиральной машины, снова запущенной, к великой радости Бальзамировщицы, ее жениха и дворовых зевак, ровно через неделю после первой неудачной попытки, в следующее воскресенье. Молодая пара вернула растерзавший все белье «Восточный ветер» на завод-изготовитель, а неделю спустя привезла новую машину тем же порядком: на багажнике велосипеда, который один вел за руль, а другая подталкивала сзади. Хотя уже стемнело, их появление вызвало во дворе еще больший фурор, чем в прошлый раз. Говорили, что даже отъявленный скупердяй врач с первого этажа, жертва нервного тика, который случался у него от трех до трех тысяч раз в день, расщедрился и протянул из окошка удлинитель, куда включили 500-ваттную лампу. Подвесили прямо над колонкой, около которой красовался новенький агрегат марки «Восточный ветер».

Восторженные зрители не только толпились вокруг машины во дворе, но и глазели из окон, точно с театральной галерки. Парни швырялись петардами в девушек, которые по такому случаю выскочили из дому с мисками в руках, не доужинав и угощая друг дружку. Атмосфера была самая праздничная: смех, крики, споры, шуры-муры. Все грязное белье Бальзамировщицы пошло в расход еще неделю назад, поэтому ей не осталось ничего другого, как только загрузить в машину чистую одежду, что она и сделала у всех на глазах, храбро улыбаясь. Машину включили, жених с невестой взялись за руки и стали с умилением наблюдать через круглое окошечко, как кувыркаются в мыльной пене синие куртки, цветастые блузки, поплиновые юбки, жакетки, а также пара джинсов, пара расклешенных брюк, которых никто ни разу не видел на хозяйке, и множество белых фирменных футболок – похоронное бюро премировало ими сотрудников.

Время стирки постепенно подходило к концу, как соната – к заключительной ноте. Нервы публики напряглись до предела – все помнили тот адский рев взбесившегося самолета, который предшествовал трагическому финалу первой демонстрации. Лампочка раскачивалась на ветру и попеременно украшала лица зрителей желтыми и багровыми бликами или серыми тенями. Владельцы машины, понятно, волновались больше всех, но держались мужественно и, избегая устремленных на них десятков пар глаз, сосредоточенно глядели на запотевшее и забрызганное изнутри окошко. Все вроде бы шло хорошо. Барабан продолжал ритмично крутиться, хорошо смазанный механизм урчал в глубоком баритональном тембре. Напряжение толпы ослабло.

И все-таки «Восточный ветер» снова проявил вероломство. Положенное время истекло, а машина, как упрямый осел, не желала останавливаться. Прошло десять, пятнадцать минут, некоторые стали расходиться, остальные недовольно загомонили. Кто-то схохмил, что завод вместо стиральной машины подсунул машину для зомби, и все покатились со смеху. Мо видел, как Бальзамировщица тоже попыталась засмеяться, но не смогла. Лицо ее пылало. Насмешки сыпались на жениха с невестой со всех сторон, и те, как под ударами, вжимали голову в плечи. К тому же в желтом конусе электрического света замельтешили дождинки.

Через несколько минут двор опустел. Сквалыга-врач, верный себе, забрал лампочку (зря только жег!) и, дергая ртом и левым глазом, потребовал, чтобы Бальзамировщица заплатила ему за расход электричества.

Дождь разошелся и хлестал по корпусу машины, она же продолжала наяривать в темноте, словно предаваясь гнусному самоублажению. Мо из-под навеса дома напротив видел сквозь дождевую завесу, как мигают изумрудные и рубиновые огоньки. Неумолимый, бесчувственный, дикий монстр дебоширил и пел под ливнем, причем баритон перешел теперь в напористый, самовлюбленный тенор.