Ученый еврей, реб Лейзер Сковронек, поправил на седеющей голове бархатную ермолку, вытряхнул из фарфоровой трубки пепел и, спрятав ее в задний карман ластикового халата, остановился посреди грязных сеней, задумавшись над трудным вопросом: из каких ворот ему выйти.

Если выйти из зеленых, ведущих на улицу, ему наверно попадется на глаза мясник, погоняющий волов, старуха с ведром, хлебом или бутылкой в руках и уж, во всяком случае, деревянный коричневый дом, где в подвальном этаже живет жестянщик, а в мезонине… Пан Лейзер поморщился, повернулся и шагнул к желтым воротам.

Тут все принадлежит ему. И дворник, смиренно стоящий перед ним с шапкой в руке, и квадратный двор с большим сараем посередине, и эти красные подушки, и перины в голубую клетку, вывешенные посушиться на солнце, и вот эта приставленная к крыше сарая лесенка, где на третьей перекладине снизу показывает чудеса ловкости его Давидка, мальчик с длинными пейсами, самая умная голова среди всех Сковронеков, когда-либо живших на свете; да, все это принадлежит ему.

И разве только это?.. А деревянный дом за сараем, с восьмью окнами наверху и пятью внизу?.. А тот, другой, направо, с тремя дверьми и железной крышей?.. А тротуар, по которому маленький Йосек тащит на веревке табурет, перевернутый вверх ногами?.. А полуразвалившаяся лачуга налево, возле которой, на груде истлевших досок, играют трое грязных, оборванных детей и с грохотом сбивает бочку бондарь?

Унылая лачуга! В ней нет ни одной пригнанной вплотную доски, ни одной запирающейся двери, ни одного окна, которое можно было бы открыть, не опасаясь, что оно вывалится. Почерневшая, замшелая крыша образует такую неровную, такую вздыбленную поверхность, что самый искусный геометр не взялся бы ее измерить; а под ней ютятся такие бедняки… ах!.. такие бедняки, что сострадательный реб Лейзер уже пятый месяц не решается напомнить им о квартирной плате.

Желтоватые глаза Сковронека остановились на последнем разбитом окне чердака, откуда уже целый час клубами валил пар. Такое обилие пара означает жаркий огонь, а слишком жаркий огонь…

— Ах… ах… — заворчал ученый еврей, — они мне еще дом подожгут…

Он медленно подошел к бондарю.

— Слава господу богу, Мартин.

— Во веки веков… — ответил бондарь, прикасаясь рукой к шапке и складывая свои инструменты.

— Отчего это у Якуба такой огонь в комнате?..

— Да это она… греет воду для стирки.

— Ну-ну… а как он?..

Бондарь махнул рукой.

— Иной раз похоже, что пьян, — продолжал еврей.

— Какое там пьян! Просто упал с лесов и с тех пор стал какой-то… Ээх!.. не того… — объяснил бондарь.

— Ну-ну… Я это сразу подумал. Один раз он дрова у меня колол, так и часу не поработал, а уже устал. А в больнице ему совсем не помогли?

— Ну да, помогут они! Ногу — и то не вылечили…

— Франек… Франек… поди-ка сюда! — послышался голос с чердака, и из разбитого окна на собеседников глянула женская голова, замотанная желтым платком.

Старший из маленьких оборвышей, спрятавшихся при виде хозяина за истлевшими досками, бросился к лестнице.

— Это его дети? — спросил Лейзер.

— Его, — подтвердил Мартин. — Трос здесь, во дворе, а еще двое в комнате, больные.

— Ай-яй! — пробормотал еврей и, склонив голову, стал прислушиваться к разговору на чердаке.

— Где вчерашняя картошка, что была в горшке? Где? — спрашивал сердитый женский голос.

— Почем я знаю… матуся, — не очень уверенно отвечал детский голосок.

— Врешь, ты съел ее ночью. Юзя видела… Я тебе задам, ты…

— Ей-богу, матуся… чтоб у меня руки и ноги отсохли… чтоб меня холера!.. — визжал мальчик под аккомпанемент шлепков.

— Вот тебе!.. Вот тебе!.. — кричала женщина. — Будешь врать, будешь красть?.. будешь божиться?.. Вот тебе!

Каждое слово сопровождалось ударом мокрой тряпкой по разным частям тела худенького и грязного мальчишки, который, плача навзрыд, кричал:

— А разве я виноват, если вы мне есть не даете, да?.. А я вчера ужинал?.. А завтракал я… а?.. Да вы еще бьете меня… У-у-у!

Поднялся невероятный шум, поскольку к крикам карающей матери и крикам караемого преступника присоединились еще двое детей с чердака и двое снизу. Наконец, еврей потерял терпение; с минуту подумав, он вошел в сени, поднялся по грязной расшатанной лестнице и, запыхавшись от усталости, остановился на пороге комнаты, душной от пара и запаха мыльной воды.

— Якубова! Пани Якубова! И что это у вас всегда такой крик?

— О-о-о… пан хозяин? — удивилась женщина в лохмотьях и, заплакав, добавила: — А что мне, несчастной, делать с этими паршивцами, когда ничего от них не спрячешь и никак их не накормишь… Этот остался без работы, а детей-то пятеро, и все хотят есть, ну, а ты хоть из кожи лезь вон, хоть пополам разорвись…

— Вот что я вам скажу, Якубова, — сердито прервал ее Лейзер. — Что вы бедны — это правда, но что вы мне устраиваете беспорядок в доме и не платите — это тоже правда. Вечно у вас стирка, сырость, сушка белья, и вы ходите по чердаку со свечой, и вечно у вас шум… А платить вы не платите, и уже пять рублей мне должны… От вашего крика у меня голова идет кругом, вы мне дом спалите… Вы… вы… съезжайте отсюда… Не хочу я видеть ни вас, ни ваших денег…

— Ой, пан хозяин!.. — завопила женщина. — Ради бога, не делайте этого, потерпите еще немного…

— Что значит потерпите?.. Я уже пять месяцев терплю…

— Может, господь бог сжалится над нами и пошлет моему старику какую-нибудь работу, тогда уж все заплатим…

— Работа… работа… — проворчал еврей. — Разве вы о чем-нибудь заботитесь?.. Разве не прогнали вы свою жиличку?..

— Правда ваша, хозяин, но и то сказать, такая она поганая была, что и вас, пан, и нас срамила. Смилуйтесь, пан Лейзер, — продолжала она, умоляюще складывая руки, — хоть над этой мелюзгой смилуйтесь!

Хозяин окинул взглядом комнату; теперь все обитатели ее были налицо. Трое худеньких ребятишек с непомерно большими животами забились между лоханью и столом, заваленным мокрым бельем. Четвертый лежал под какой-то черной ветошью в кровати, пятый — в деревянном ящике на соломе; а их несчастный отец, растрепанный, с нелепо торчащими усами, с испуганными глазами, стоял, прислонившись к печке, возле дырявого ведра, на котором только что сидел.

На важном лице еврея отразилось волнение.

— Что с этим? — спросил он уже мягче, указывая на ящик.

— Чего-то все кашляет, — ответила мать.

— А с этим? — указал хозяин на кровать.

— Это девочка, она нечаянно обварилась кипятком.

— Ай-яй!.. — вскрикнул хозяин и, повернувшись к Якубу, спросил: — Ну, а с вами что, Якуб?

Бедняга тряхнул головой и стал царапать скрюченными пальцами печку, но молчал.

— Да отвечай же пану хозяину! — вмешалась жена.

Якуб пошевелил губами, с тревогой уставился на хозяина своими круглыми, глубоко запавшими глазами, но продолжал молчать.

— Ну, оставайтесь с богом, — прошептал еврей и поспешно вышел из комнаты.

— Дай вам бог здоровья! — ответила, перегнувшись через перила, женщина, глядя вслед спускавшемуся по лестнице хозяину.»

В сенях его остановил бондарь:

— Как там, пан Лейзер?..

— Помоги ему бог, несчастный это человек… — сказал еврей и пошел дальше.

— Ну, слава богу! — говорила пани Якубова, с ожесточением терзая какую-то подозрительного вида тряпку, равномерно и с силой дергая ее правой рукой, а левой прижимая ко дну лохани с водой. — Славу богу, счастливо день начался. Горячая вода есть, мыло тоже есть, и работа на целый полтинник, да и хозяин хоть месяц еще подождет. Франек… не разгребай палкой уголь, а то что-нибудь натворишь. Денька через два я вымою пол у лавочницы, так, может, она опять станет давать нам в долг, а может, и племянника своего — ну, того, что у фельдшера, — пришлет, чтобы полечил Юзю. Манюся, берись за картошку… Франек, сбегай-ка в лавку, выпроси буханку хлеба; деньги послезавтра отдадим… Мошкова говорила, будто этот племянник лучше всякого доктора; может, он и тебе, старик, что-нибудь посоветует.