В кабинете первого министра столял резкий запах одеколона, и Орсини невольно поморщился, пытаясь задержать дыхание. После покушения Курвеля ему становилось дурно от любого острого запаха, все равно приятного или не очень, и этот синдром пока не проходил, хотя королевский лекарь успокаивал, что так бывает.

— Присядь, мальчик мой, — доброжелательно пригласил его Бонар своим дребезжащим птичьим голоском. Весь его вид излучал заботу, и Орсини немного успокоился, решив, что этот старец, в отличие от Сафона, не записал его во враги. — Не очень-то у тебя цветущий вид. Впрочем, оно и не удивительно. Я всегда подозревал, что наш Курвель тот еще мерзавец.

— Мне еще повезло.

Старец сочувственно покивал головой.

— Еще бы. Мне говорили, рассчитай Курвель правильно дозу, то когда бы ты почувствовал недомогание, яд бы уже попал в кровь и прощай. Но тебе уже лучше?

— Лучше.

— Я рад… Очень хорошо, — Орсини понял, что выслушал только вступление. Вовсе не для того Бонар хотел его видеть. — Ты недурно начал, не удивительно, что Курвель испугался. Очень недурно.

Холодок под сердцем не исчезал, несмотря на нарастающую доброжелательность Бонара. Орсини не любил комплиментов. Он в них не верил.

— Мне нужен сущий пустяк. Ключ от казны, как мне сказал Сафон, нынче у тебя, а мне нужно восемь с половиной тысяч ливров.

Орсини замер. Мозаика в голове медленно складывалась в стройную картину. Ему нужно восемь с половиной тысяч. Из королевской казны. Вот так.

— Однако же… На какие нужды?

Бонар близоруко сощурился, глядя в его лицо. Его голос был слаб, но издевки он не скрывал, как не скрывал и правды, потому что Орсини не стоил того, чтобы лгать ему.

— Видишь ли, мальчик мой, у меня молодая племянница. Моя чересчур азартная девочка проиграла в карты, заложила драгоценности, экипаж, чтото еще. В молодости такое частенько бывает. Кто же выручит, если не добрый дядюшка?

Орсини надменно вскинул голову.

— И что же, по-вашему, я выдам деньги на нужды вашей племянницы? Влезу в казну, чтобы она не потеряла свой экипаж?

— Милый мальчик, не нужно играть со мной. Ты должен был понимать, на что ты идешь, вламываясь через черный ход в большую политику. Я видел, как ты сбросил Гренгуара, чтобы занять его место. Ты все понимаешь. Здесь нет места ложным ценностям. Ты же не пробивался наверх ради своего грошового жалования. Или ты полагаешь, что будешь единолично курировать казну? На то я и первый министр, чтобы мне оказывали различные мелкие услуги.

Теперь Орсини окончательно понял. Его толкали на вороство, банальное воровство. Причем, вся ответственность падет на него, он никогда не докажет, что Бонар вынудил его.

— Нет, — зло выговорил он. — Мне плевать, что вы думаете обо мне. Я не для того здесь, чтобы воровать. Вы ничего через меня не получите.

— А как же иначе? — на мгновение слабый старческий голос обрел силу. — Как ты думал удержать свою должность? За счет чего? Ума? Опыта? Связей? — каждое слово било как удар хлыста. — Дружба с графом де РониШерье? Ну-у, милый, он не имеет влияния при дворе, он не их тех. Я бы сказал даже, что он выше этого.

Орсини кусал губы вне себя от злости, бессильной злости загнанного в угол зверя. Ему было явлено истинное лицо власти, и даже он, скептик и реалист, ужаснулся его уродству. Нет, не таким он хотел стать, не таким, как могущественный лицемер Ги де Бонар.

— Ни единого ливра, — негромко произнес Орсини. Старец иронически ухмыльнулся.

— Ну что ж, малыш. Я думал, ты сообразительнее, но я тебя переоценил. Как ты полагаешь, чье слово более значимо для ее величества

— твое или мое? Ведь, как ты понимаешь, в моем правительстве не может остаться человек, вздумавший мне перечить.

— Я скажу королеве правду.

— Я тоже, дружок. Скажу, что ты, к сожалению, не компетентен и не можешь исполнять работу, в которой ничего не смыслишь. Как думаешь, что за тем последует?

Орсини невольно зажмурился, словно от удара. Воображение его легко подсказало: одно слово старого, без сомнения преданного короне, хотя и нечистого на руку Бонара, и все достигнутое нечеловеческим трудом пойдет прахом. Изабелла не даст ему и рта раскрыть. Но и пойти на поводу у Бонара означало раньше или позже быть обвиненным в мошенничестве. Это лишь оттянет позорный конец, и он отправится в вечное изгнание, как Гренгуар, или за решетку, как Курвель.

Бонар прекрасно видел следы внутренней борьбы на его лице и снисходительно склонил голову, ожидая ответа. Отчаяние захлестнуло молодого человека.

— Но если все откроется, никто и пальцем не пошевелит, чтобы вытащить меня из тюрьмы!

— Не смеши меня, юноша. Речь о восьми тысячах. Это капля в нашей казне. Если ты не умеешь скрыть концы несчастных восьми тысяч так, чтобы все не открылось, то, ради всего святого, что ты здесь делаешь?

— Но…

— Довольно! Я могу повременить два дня, дать тебе время подумать, как это лучше сделать. Я пришлю к тебе посыльного.

— Хорошо.

— Посыльный будет ждать около Геракла в восемь вечера. Все ясно?

— Да. Восемь с половиной тысяч ливров. Послезавтра в восемь вечера отдать вашему посыльному. В случае чего, вы свалите всю вину, что не удасться приписать мне, на этого беднягу.

— Уже лучше. Я начинаю думать, что из тебя все-таки будет толк, — одобрил Бонар. Орсини молча поклонился ему.

— Эжен! Что с тобой, ты расстроен? — Рони-Шерье опустился около него на пыльную ступеньку в неосвещенной, предназначеной для прислуги части дворца, где он не без труда разыскал приятеля. Тот сидел, согнувшись и опустив подбородок на сложенные на коленях руки. Антуану даже показалось, что при его приближении друг поспешно вытер щеку. Он поднял на Антуана свои светлые глаза, в которых словно загасили внутренний свет.

— Все в порядке.

— Ты пропустил вечернюю церемонию.

— Не думаю, что кто-то заметил.

— Поговори со мной, Эжен. Вижу, что-то ведь случилось. Изабелла?

Он отрицательно покачал головой.

— Тогда кто тебя обидел?

Орсини медленно закрыл глаза. Десять лет назад маленький Антуан, как правило, искал у него защиты и поддержки, и он, более сильный и душой и физически, обнимая его хрупкие плечи, спрашивал, кто его обидел. Десять лет назад, когда они были невинными детьми. У него сжалось горло, и он тяжело перевел дыхание, принуждая себя держаться.

— Никто.

— Ты не доверяешь мне больше?

Орсини вздрогнул, с волнением вглядываясь в небесно-голубые глаза самого красивого из придворных королевы. Оттолкнуть Антуана? Такого одиночества ему, пожалуй, уже не выдержать.

— Доверяю, конечно. Ты же знаешь. Просто… не знаю… как говорить об этом.

— Просто расскажи все, — попросил Антуан. Его рука дружески легла на плечо Орсини, и тот сдался. Его рассказ поразил Антуана до глубины души.

— Но это подло!

— Я не могу бороться с ним. Я пока не готов.

— Но ты же не можешь, не станешь пятнать руки воровством.

Орсини не ответил. Его плечи вновь бессильно опустились.

— Изабелла… — начал Антуан.

— …не поверит мне, — закончил за него Орсини. Антуан вздохнул. Растроганный его искренним огорчением, Орсини не очень успешно изобразил улыбку. — Не беспокойся, я ничего не собираюсь красть. Но мне придется уехать. Об этом позаботятся.

— Послушай… — Антуан вдруг просветлел. — А если ты отдашь Бонару деньги, просто деньги, не опустошая казну, он от тебя отстанет?

— На какое-то время.

— Но он все равно недолго останется во дворце. Изабелла неоднократно говорила, что он намерен отойти от дел.

— Но у меня все равно нет таких денег.

— А у меня есть.

Друзья умолкли, глядя друг на друга. На лице Орсини отразилось восхищение. В который раз душевное благородство Антуана поражало его.

— Но я не могу взять их, Антуан, правда.

— Можешь. Если бы я предлагал тебе их не от чистого сердца… Но ты знаешь, что я только хочу помочь. Я же знаю, ты не хочешь уезжать. И я не хочу, чтобы ты уезжал. Одно к одному. Послушай, я заложу кое-какую землю, это легко можно сделать даже здесь. И у нас будут наличные деньги. Хватит заткнуть рот десяти Бонарам. Согласен?