Но ведь может случиться и так, что покажутся тебе то занятными, то смешными приключения нью-йоркского кэбби: как гадала ему цыганка (и сбылось ли ее предсказание?), как учился он водить машину задним ходом, как однажды нашел в кэбе булыжник, которым клиенты собирались размозжить ему голову, как он разгадал хитроумные загадки швейцара Фрэнка о Нищем и Докторе, как подружился с комиссаром полиции, как купил он свое такси и что из всего этого вышло. Страница за страницей ты, возможно, и сам не заметишь, как добредешь до конца и тут с удивлением обнаружишь, что тебе почему-то совсем не хочется воспользоваться своим новым знанием: тем самым простым и легальным способом, – даже для того, чтоб избавить от тоскливой службы и себя самого, и жену…

Такси свободно! Садись в кэб, мой читатель! Тебе предстоит необыкновенная поездка: ты не будешь указывать мне, куда ехать, я не стану включать счетчик, и помчим мы с тобой по разбитым нью-йоркским дорогам, по маршруту, которым мне довелось проехать-триста тысяч миль..

Каждое утро, проснувшись в своей квартире на девятнадцатом этаже дома, расположенного через дорогу от океана, в Бруклине, я первым делом выглядываю в окно, чтобы проверить, стоит ли мой кэб там, где я поставил его с вечера. Машину эту, которую я арендую и за которую отвечаю головой, слава Богу, ни разу не угоняли, но автомобили в Нью-Йорке воруют так часто, что у меня выработался такой вот рефлекс.

Убедившись, что украшенный пилоткой рекламы чекер[4] стоит на месте, и тихонько прикрыв дверь в спальню, где спит жена, и другую дверь – в спальню сына, мимо ставшего с недавних пор ненужным кабинета, я направляюсь в ванную. Накануне я вернулся с работы поздно, вымученный, и потому левая рука моя дрожит даже сейчас, после сна, и, чтобы донести пригоршню воды до лица, мне приходится как-то изловчиться. Впрочем, я к этому привык, приспособился и, умываясь, вспоминаю, что вчера, когда парковался перед домом, видел в нашем квартале только два желтых кэба, а сейчас, когда выглядывал в окно, заметил штук пять. Это машины моих соседей, таких же, как я, эмигрантов из России; значит, им пришлось работать до глубокой ночи, и они вернулись домой еще позже, чем я…

В нашем доме, а вернее, в огромном, построенном городскими властями жилом комплексе, образованном шестью корпусами, поставленными на границе с черным районом, живет много, чуть ли не половина «русских». Их привлекает и близость океана, и близость колонии земляков на Брайтон-Бич, и, конечно же, условия контракта: за отличные, комфортабельные квартиры мы платим вдвое меньше, чем жильцы окрестных частных домов. Мы живем в раю бедняков.

Разумеется, не все желающие могут попасть в рай; поселиться в нашем комплексе имеет право лишь семья с определенным доходом: не выше и не ниже установленных пределов. Если доход жильца повысится, то повысится и квартплата, а потому мы обязаны ежегодно подавать властям особую, заверенную нотариусом декларацию о своем финансовом положении…

Очутившись в чужой стране, еще не научившись связать на чужом языке и двух слов, «русские»[5] сразу же разобрались в самой сути американских порядков. Они поняли, что предоставляемые здесь блага – реальны, а запреты – условны. Что шкала доходов – условность. Если, записываясь в очередь на квартиру, указать в анкете не сумму своих доходов, а разрешенную шкалой цифру, все будет хорошо. Эту цифру никто не проверяет. И ежегодную декларацию, тем паче, не проверяют. Да и сам принцип очереди, в которой нужно ждать и два, и три года, есть ни что иное, как иносказание, деликатный намек. Умным, понимающим что почем и умеющим быть благодарными людям чиновники предоставляют жилье без очереди. Для наших это было так просто, так естественно, ибо когда и какой еврей в Советском Союзе вселяется в квартиру без взятки?! И еще кое-кто из моих земляков, из тех, кто побойчей, посмекалистей, успел сообразить, что, получив от города квартиру, совсем не обязательно в нее перебираться. Живи там, где жил, покупай в Лонг-Айленде дом, а дешевую квартирку, накинув цену, можно сдать от себя менее расторопному эмигранту, – это бизнес! И потекли «русские» в наши дома, вызывая к себе неприязнь старожилов…

Дети наших эмигрантов, с удивлением замечаю я, стесняются языка своих родителей: мой шестилетний приятель дергает за юбку мамашу, разговорившуюся со мной в лифте: «Мама, перестань! Как тебе не стыдно…» Прискакав на детскую площадку, он уселся на лавочку, оглядел исподлобья рой галдящих сверстниц и сказал со вздохом:

– Я люблю девочек…

– Почему же ты с ними не играешь?

– Они говорят: «Ты русский, ты плохой…»

– Какие невоспитанные!.. Хочешь мороженного?

– А оно кошерное?

– А что это значит?

– Кошерное – значит очень вкусное.

Увидел у киоска размалеванную старуху и заподхалимничал, заулыбался.

– Тебе нравится эта тетя?

– Она богатая…

– А почему тебе нравится – богатая?

– Богатая – значит очень умная.

Этот мальчик не задавал вопросов. Он знал все ответы на все вопросы. Он был сыном единственного из моих знакомых, который вскоре стал миллионером…

В этом бруклинском раю, я прожил какой-то странной, призрачной жизнью около трех лет. Каждый день я покупал русскую газету. Книги, которые я читал, были изданы на Западе, но – на русском языке. Мы покупали в русских магазинах выпеченный по русскому рецепту хлеб, русские сушеные грибы, русскую ветчину и русскую минеральную воду.

Раз в неделю я садился в метро и с одного крошечного пятачка, на котором протекала моя русская жизнь в Америке, через весь Нью-Йорк переезжал на другой пятачок, где в нескольких комнатах в небоскребе на Сорок второй улице размещалось учреждение, сотрудники которого тоже думали и говорили между собой по-русски, печатали на русских пишущих машинках, а на библиотечных столах громоздились кипы советских газет (некоторые из них выписывались специально для меня) и здесь же я получал свой еженедельный чек на 190 долларов…

Каждую пятницу ровно в десять утра я входил в специальное помещение, задрапированное от пола до потолка поглощавшими отражения звука складками ткани, закрывал за собой тяжелую звуконепроницаемую дверь, садился лицом к стеклянной, во всю стену, тоже звуконепроницаемой перегородке и ждал, когда над моей головой вспыхнет красная сигнальная лампочка. Когда она загоралась, это означало, что микрофон – включен!..

Одновременно высокий седой человек за стеклянной перегородкой кивал мне головой, я отвечал ему кивком, и тогда он нажимал на кнопку, пуская записанную на пленку звуковую заставку:

– Говорит «РАДИО СВОБОДА». Сейчас вы услышите еженедельное обозрение нашего комментатора Владимира Лобаса…

Владимир Лобас – это мой литературный псевдоним, это я.

Чтобы помешать людям слушать нас там, в России, советские города окружались сетями сверхмощных радиостанций особого назначения, которые никогда нс передавали ни последних известий, ни прогнозов погоды, ни футбольных репортажей, а лишь непрерывно, двадцать четыре часа в сутки транслировали вой высокочастотных генераторов: «джаз КГБ». Это была война: за умы, за людские души, которая превращалась в эфире в войну западных передатчиков и советских глушилок.