– Э, да он, кажись, и в самом деле из пархатых! – сказал пожарник: – С кого же еще станет экономить сотню на том, чтобы не поставить в кэбе перегородку?..
Возле заднего сиденья, на полу машины лежал увесистый булыжник, вывалившийся из смятого бумажного пакета…
Предостережение было яснее ясного: «Хватит с тебя приключений! Не лезь больше в желтый кэб!», но я истолковал происшедшее в том смысле, что это сбылось предсказание цыганки, нагадавшей мне когда-то найти в кэбе мешок с деньгами, а вышло, дескать, что я нашел нечто несравнимо более ценное…
13
Любимое мое детище – история подопытной собаки – так никогда и не стала фильмом, ее похоронили в киностанциях. Но гибель одной идеи вызвала к жизни другую, и киевская студия подписала со мной договор на сценарий о знаменитом хирурге, возглавлявшем тот самый Институт нейрохирургии, где я работал санитаром…
Последний вариант сценария еще не был закончен, а в операционной, где наш документальный герой удалял аневризмы и опухоли, и в морге – «Здесь мертвые учат живых!» – где он анализировал свои ошибки – на вскрытиях, стояли наши «юпитера», суетились осветители, оператор делал пробы; и постепенно врачи настолько привыкли к присутствию кинематографистов, что перестали нас замечать…
В виварии снимались эпизоды о том, как добывают исследователи-врачи «квант нового знания»: о том, как в черепную коробку животного вживляется модель опухоли, сдавливающая мозг… Лишь в один из институтских корпусов, где оперировал профессор Михайловский, – «экспериментальный», в котором ни до, ни после операции не навещали больных ни жены, ни матери, ни мужья – дорога членам съемочной группы была заказана. Но разве мы стремились туда проникнуть? Нам было сказано: «Там – особая стерильность», и наше любопытство было удовлетворено.
И только теперь, много лет спустя, привели меня в «экспериментальный» корпус те последние пять страниц рукописи Гелия Снегирева, которые были дописаны уже после его смерти…
Правительственный документ о помиловании Гелия был подписан в последний день марта, а 12 апреля в Украинском Институте нейрохирургии, в его закрытом, засекреченном корпусе профессор Михайловский прооперировал диссидента и удалил из области второго позвонка какую-то охватывающую, обжимающую – опухоль…
«Доброкачественная!» – объявил профессор Михайловский жене Снегирева, проделав все биопсии, все исследования. Но после успешной операции больного не отпустили домой.
Заключенному, который официально был освобожден из-под стражи, оставалось еще прожить 272 дня; но ни одного из них Гелий Снегирев так и не провел на свободе…
«Нам, друзьям Гелия Снегирева, удалось получить разрешение на посещения, когда позади остался и внезапный перевод больного в соерхзасекреченное отделение Института нейрохирургии, и операция (на позвонке? у шеи?), и внезапное появление его в „Октябрьской“ больнице.
Когда нас начали пропускать к Гелию, его истощенные, высохшие руки были еще способны держать карандаш. Так – парализованный, двигая лишь одной кистью, царапая каракули, рвя бумагу – он писал нам все то, что хотел бы сказать, но не мог: эта, больничная камера отличалась от тюремной лишь большим количеством микрофонов… Так и общались с ним те, кто хотел передать или услышать что-то важное – разбирая его зигзаги, выписывая крупными буквами свои слова… И именно так в конце лета, когда пальцы уже сжимали карандаш из последних усилий, передал он нам свою последнюю просьбу: составить хронику этого его последнего – больничного – ада, и подсоединить ко всему предыдущему в качестве эпилога. Волю эту его мы здесь и выполняем…»
Из записки Снегирева другу:
«Поговаривают о повторной операции – полагаю, что спрятали еще не все концы».
«В разговоре с близкими врач Гелия часто повторяет: „Положение не улучшается только из-за того, что после удаления опухоли на месте операции остались рубцы, сжимающие спинной мозг. Отсюда – паралич“. В ответ на предложение использовать иностранные противораковые препараты: „Что вы, совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная“.»
Из записи беседы Гелия с другом:
«Думаю, будут меня скоро кончать…»
Снегирев сообщает друзьям о последнем своем решении: вызвать представителя КГБ и потребовать разрешения уехать за рубеж для лечения.
«Я иду на этот шаг, понимая, что это конец – ведь раскрыться они никак не могут. Но больше я так не могу».
В течение следующих дней Гелий отдает последние распоряжение – все устно, писать он уже не может. Среди них: после смерти пригласить на вскрытие одного из друзей, врача-патологоанатома.
28 декабря 1978 года Гелий Снегирев скончался. Работники КГБ сообщили жене Гелия о его смерти после того, как вскрытие было закончено.
Официальный диагноз: рак предстательной железы с метастазами во всех частях тела.
По требованию КГБ похороны состоялись на следующий же день. В обход всех правил, принятых в киевской погребальной службе, тело было в тот же день кремировано и захоронено. Во время процедуры похорон крематорий охранялся работниками КГБ.
«Фактов, которыми мы располагаем, безусловно, недостаточно… Но теплится в нас все же надежда, что рано или поздно и эта тайна станет известна миру, извлекутся из сейфов КГБ доказательства, свидетельствующие о еще одном подлом преступлении зловещей державы, а имя Гелия Снегирева займет свое место в нескончаемом ряду других мучеников правды, раздавленных тоталитарной машиной.
Друзья Гелия.»
Перечитывая предсмертную рукопись Г. И. Снегирева направленно – как историю его болезни, я неотвратимо пришел к подозрению: врачи специальной медицинской бригады, приданной группе офицеров госбезопасности, умных, инициативных контрразведчиков, которым было поручено сломать диссидента – впрыснули «кубик» суспензии, добытой из раковой опухоли – в межпозвонковый зазор («Шприц!.. Январь… Японский укол!») и потом, в процессе застопорившегося следствия, наблюдали, как проявит себя их «союзник», прораставший в соединительные ткани позвоночника и одновременно – активно метастазировавший…
Но после долгих раздумий над рукописью, главный ее смысл (по крайней мере – для меня) открылся не в уликах и не в доказательствах «медицинских методов» работы ГБ, а в том, что даже страшная судьба Гелия Снегирева не остановила людей, которые решились выполнить последнюю его просьбу: дописать эпилог к оборвавшейся исповеди… Ведь эти, не известные нам люди, как никто другой, понимали, что совершают шаг в пропасть, что их будут искать и найдут…
14
Однажды, когда я начитывал в студии записи очередной выпуск своей – списанной из советских журналов – программы, за стеклянной перегородкой возник «один влиятельный американец». Дождавшись паузы, он сказал в микрофон:
– Когда закончите, зайдите, пожалуйста, ко мне.
«Интересно, как у них обставляются подобные сцены? – подумал я. – По-американски: лимиты, дескать, исчерпаны, денег на вашу программу больше нет, или по-русски: „Как вы могли дойти до того, чтоб списывать из московских изданий, сукин вы сын?!..“»
В просторном кабинете, в котором до сих пор мне ни разу не довелось побывать, находились «профессор новостей» Кукин и мой редактор. Когда я вошел, разговор оборвался…
– Вашу передачу прослушивали и обсуждали мюнхенские рецензенты, – сказал американский босс.
– Это наша высшая, так сказать, инстанция, – поспешил пояснить Кукин.
– Вот, почитайте сами, – сказал редактор, протягивая мне полосу телетайпной, с перфорацией по краю, бумаги.
Буквы прыгали перед глазами, я с трудом разобрал:
«Глубокое понимание темы… Лояльный по отношению к советскому слушателю тон. Рекомендуется к повторной трансляции. Рассмотрите возможность удлинения программы до 18,5 минут…»