Слуги погасили факелы, и вскоре весь огромный пиршественный зал погрузился во мрак, рассеиваемый лишь красноватыми отблесками тлеющих в очаге углей. Кельсиорцы отправились на боковую. Бард нашел свободное местечко, и они с Трэвисом тоже улеглись, закутавшись в свои дорожные плащи. До их ушей доносились разнообразные ночные звуки: храп, чьи-то беседы вполголоса, пыхтение совокупляющихся парочек. Трэвис закрыл глаза, но уснуть так и не смог.

- Как ты думаешь, он действительно мог выкинуть нас из замка? спросил он шепотом. - Король Кел, я имею в виду. Все-таки он здорово смахивает на варвара.

- Да нет, вряд ли нам грозило что-то серьезное, - сонно отозвался Фолкен. - По крайней мере я так думаю.

Кел любит постращать людей, но сердце у него доброе. Давай-ка лучше спать, Трэвис Уайлдер.

Но тот еще долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и прислушиваясь к ровному дыханию спящего рядом барда.

31

Трэвис открыл глаза. Дрова в очаге прогорели, а угли подернулись золой. В зале царила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием и храпом спящих. Он сел, склонил голову набок и прислушался. Что же могло его разбудить посреди ночи? Полной уверенности у него не было, но уж очень эти звуки походили на... перезвон колокольчиков?

С Трэвиса мигом слетели последние остатки сна. Он бросил взгляд на спящего рядом барда. Фолкен лежал с закрытыми глазами и негромко похрапывал.

"Разумней будет лечь обратно спать, Трэвис!" - подумал он, но любопытство оказалось сильнее. Он тихонечко поднялся, еще раз покосился на друга и начал осторожно пробираться к выходу, лавируя меж разлегшихся на полу зала тел, прекрасно понимая, что совершает фантастическую глупость, пускаясь бродить в темноте по чужому, незнакомому замку. Подобная прогулка могла ему очень дорого обойтись. Но Трэвиса подталкивала навязчивая мысль о том, что в последний раз он слышал колокольчики на ведущем из Кастл-Сити в горы шоссе. Возможно, здесь существует какая-то связь, и, если посчастливится, он сумеет отыскать дорогу домой.

Сапог уткнулся во что-то мягкое. Послышалось протестующее ворчание, и Трэвис замер, прикусив губу, чтобы не закричать. В полумраке ему не без труда удалось разглядеть, что он наступил на ногу спящему дикарю. Сердце в груди отчаянно забилось. Но дикарь только хрюкнул, перевернулся на другой бок, обнял дремлющего по соседству пса и притих. Испустив вздох облегчения, Трэвис возобновил движение.

В конце концов он добрался до выхода - той самой неприметной боковой двери, через которую удалились по окончании представления Трифкин-Клюковка и его потешная компания. Трэвис толкнул ее, вышел из зала и аккуратно прикрыл дверь за собой, радуясь в душе, что петли даже не скрипнули. Он очутился в узком коридоре. Под сводами трапезной, не-смотря на внушительные размеры помещения, было тепло от очага и скопления человеческих и собачьих тел, тогда как здесь каждый камень кладки источал сырой могильный холод. Один конец коридора заканчивался темной нишей, в которой, как нетрудно было определить по запаху, размещался сортир. Другой конец выводил сквозь низкий арочный проем на витую спиралью лестницу. Трэвис направился туда. Он долго поднимался по узким каменным ступеням, с каждым шагом ощущая нарастающее головокружение. Лестница привела его к новой арке, за которой начинался коридор, как две капли воды похожий на оставленный им внизу. Вдоль одной стены тянулся ряд дверей, очевидно, ведущих в комнаты, расположенные выше уровня пиршественного зала. В коридоре было темно, и только из-под самой дальней двери выбивалась золотистая полоска света.

На этот раз у него не осталось сомнений. Нежный звон колокольчиков сопровождал мелодичный смех, ясный и чистый, как родниковая вода. Лишь остановившись перед дверью, Трэвис заметил, что весь дрожит. Тоненький лучик проникал изнутри сквозь замочную скважину. Не отдавая себе отчета в том, что творит, Трэвис опустился на колени и приник к отверстию.

Первым, что бросилось в глаза, был солнечный свет, заливающий комнату. Но не яркий и слепящий, как в летний полдень, а мягкий и рассеянный, какой бывает в лесу. Не менее поразило Трэвиса и полное отсутствие источника освещения. Ни факелов на стенах, ни свечей в канделябрах, ни масляных светильников на цепях под потолком. Ничего. Свет просто был и наполнял помещение манящим, приветливым сиянием.

В комнате расположилась труппа Трифкина-Клюковки. На первый взгляд, ничего особенного: обычные актеры, отдыхающие после вечернего представления. Но чем дольше присматривался к ним Трэвис, тем больше подмечал странностей. Начать с того, что ни один из артистов не соизволил переодеться. Несколько фавнов развалились прямо на полу, поставив на обнаженные волосатые торсы наполненные вином кубки. Еще один сатир наигрывал мелодию на тростниковой свирели, а три дриады танцевали вокруг него, помахивая над головами зеленеющими листвой руками-ветвями. Юная девушка, выступавшая в роли Весны, подпевала без слов, раскинувшись в кресле, в то время как четвертая дриада расчесывала ей локоны длинными сучковатыми пальцами. Старик, игравший Зиму, как и на сцене, скакал по комнате, пригоршнями разбрасывая высушенные белые лепестки. Возвышаясь над всеми, сидел на шкафу разрумянившийся, словно младенец, Трифкин-Клюковка и болтал ножками в ритме танца. В руке он сжимал серебряный кубок. Физиономия шута выражала полное блаженство и согласие с окружающим миром, как у хорошо подвыпившего гуляки.

Трэвис моргнул. До сих пор он не сомневался в том, что актеры по какой-то причине не успели или не пожелали переодеться, но чем дольше он за ними наблюдал, тем быстрее испарялась его уверенность. Кривые ноги сатиров покрывали вовсе не меховые штаны в обтяжку, а самый настоящий козий мех! Сучки и ветви отнюдь не были привязаны к пальцам изображавших дриад женщин, а являлись естественным продолжением их длинных и гибких, как ивовые прутья, рук. И даже сухие цветочные лепестки, которые разбрасывал старец Зима, касаясь пола, начинали таять и вскоре превращались в сверкающие капельки росы. Но самым большим чудом показались Трэвису цветущие виноградные гроздья в волосах Весны. Они вовсе не были вплетены в ее изумрудного цвета локоны, а росли на голове девушки вместе с ними. Из всей труппы один только Трифкин выглядел точно таким же, как во время представления. Наряд его составляли желтые штаны в обтяжку и зеленая курточка, а непослушные каштановые кудри прикрывал шутовской колпак, увенчанный красным пером.