ДОРОГА НА РОСТОВ

Начали мы теснить противника на юго-запад. Потом Южный фронт перешел своим правым крылом через Дон и стал продвигаться по его западному берегу. Я сейчас не могу вспомнить, конечно (да это и не нужно, и я не ставлю перед собой такой задачи), в какое время и в каком месте мы перешли Дон. Кажется, это было где-то в районе Цимлянской. Там мы отбросили войска Манштейна на правый берег реки. Это значило, что немцы уже отказались от стремления выручить Паулюса. Паулюс был обречен. Войска Манштейна требовались теперь для того, чтобы преградить путь продвижению войск Южного, Воронежского и Юго-Западного фронтов (1) (или тогда был еще только Воронежский фронт, а Юго-Западного не было?) на запад. На западе у немцев какое-то время, собственно говоря, была на этом участке пустота, войск у них там не имелось. Когда я летел по вызову в Москву, то заехал по дороге к сталинградским своим товарищам - Шумилову и Сердюку. Они рассказывали о таком эпизоде. Нам очень хотелось знать, о чем беседуют пленные немецкие генералы с Паулюсом. Для этого мы вместо солдат приставили к ним для обслуживания наших офицеров, знающих немецкий язык и переодетых солдатами. Впрочем, ничего особенного не услышали. Но однажды кто-то из генералов задал Паулюсу вопрос: "Господин фельдмаршал, как Вы считаете, когда немецкие войска смогут остановить советские войска, которые продвигаются на запад после краха наших войск в Сталинграде?". Тот подумал и ответил: "Сейчас эту дыру, которая образовалась в результате гибели наших войск, закрыть нечем. Может быть, удастся это сделать где-то возле Днепра, на очень большой оперативной глубине. Собрать новые войска в Германии и доставить их на фронт, с тем чтобы задержать русских, трудно. Потребуются время и большие усилия, чтобы собрать нужное количество войск". Это было правильно. Наши войска продвинулись тогда довольно далеко в глубь оккупированной территории, чуть ли не до Днепропетровска. Мы освободили Харьков, Павлоград, подошли к Новомосковску. Так что Паулюс более или менее верно определил, насколько глубоким окажется прорыв после разгрома немцев и их союзников под Сталинградом. При продвижении на юг мы встретили более упорное сопротивление, чем с запада. Это вполне понятно, потому что наше продвижение на юг, на Котельниковский и Маныч по левому берегу Дона, угрожало всей группировке немецких войск на Северном Кавказе. Хотя противник и перевел отсюда силы Манштейна на другой участок, но, видимо, снимал свои войска с Северного Кавказа и бросал их против Южного фронта. Шли довольно упорные бои, мы несли большие потери. Конечно, и сами наносили противнику еще большие потери. Какие особенности наблюдались при проведении тех боев? Прежней активности немецкой авиации, которая была в первые дни войны и даже на второй год войны, мы уже не чувствовали. Противник чаще вел авиационную разведку и, конечно, бомбил нас, но уже не с такой интенсивностью. Нам удавалось сбивать его разведчиков, и я допрашивал пленных летчиков: интересовался, каково положение у немцев с горючим. Немцы переживали тогда большие трудности с горючим, но пленные старались бодро отвечать на этот вопрос и заявляли, что не встречают никаких затруднений, получают горючее в нужном количестве и нужного качества, и авиационное, и танковое, и автомобильное. Но теперь по документам, опубликованным самими немцами, известно, что к тому времени они уже переживали чувствительные затруднения с горючим, хотя горючее у них, конечно, имелось. Вызвали меня в Москву. Я прилетел туда в феврале или, может быть, в конце января 1943 года. Сталин встретил меня хорошо. Настроение у него было уже другое. Он выпрямился, распрямил свою спину. Это был не тот человек, которого я видел в начале войны. Меня он встретил словами: "Ну, мы все-таки приняли решение освободить Еременко от командования войсками Южного фронта". Отвечаю: "Ну, что ж, раз приняли решение, значит, приняли. Ничего не поделаешь. Но я считаю, что этого не следовало бы делать". "Нет, он сам просил". И прочел мне телеграмму, в которой Еременко обращался к Сталину с просьбой освободить его от командования войсками этого фронта и предоставить ему возможность полечиться. Сталин продолжал: "Он сам просит, и мы удовлетворили его просьбу". Я: "Мне понятна его просьба. Он сильно нуждается в отдыхе и лечении. У него, действительно, болит нога, он хромает и не так подвижен, как хотел бы, как это нужно было бы командующему. А он человек подвижный. Но здесь кроется и его обида: он не может ее перенести, так как считает, что обида нанесена ему лично, поскольку его лишили возможности торжествовать победу при разгроме вражеских войск в Сталинграде. Это наш, Сталинградский фронт выстоял, а слава перейдет к другому командующему, то есть Рокоссовскому". "Рокоссовский уже принял командование Донским фронтом, Еременко же мы освободили", - сказал Сталин с каким-то даже озлоблением. Почему он так обозлился и проявлял такую нетерпимость, я не знаю. Мне трудно было определить это, а ждать от Сталина искренности было невозможно. Сталин вновь ко мне: "Кого назначим новым командующим?". "Я не знаю, кого Вы считаете необходимым назначить командующим". - "Нет, вы должны назвать". - "Мне трудно назвать командующего. Командующий войсками фронта - это такая величина, которая относится к компетенции Ставки". "Нет, вы скажите", - опять нажимает он, и упорно нажимает. Из всех командующих армиями, которые имелись у нас на фронте, самым подготовленным, который мог справиться с этим делом, был Малиновский. Но Малиновского я не решался назвать. На Малиновского вешали тогда всех собак: Малиновский сдал Ростов, у Малиновского член Военного совета, его друг и приятель Ларин, написал записку сомнительного политического содержания, закончив ее словами: "Да здравствует Ленин!", и застрелился. Я уже говорил, как обыгрывал эту записку Щербаков. А Щербаков - тут как тут. Он вьюном вертелся перед Сталиным, угодливо подбрасывал и "растолковывал" ему все вопросы. По существу, ярил Сталина. Это меня очень возмущало. Людей, которые будут позднее знакомиться с моими записками, я просил бы учесть этот факт. Может быть, это моя слабость. Но это обстоятельство вызвало у меня чувство негодования. Возможно, я слишком чувствительно переживал линию Щербакова, но она была несправедлива. Хотя она была направлена против Малиновского, но больше била по моему авторитету. Я ведь хорошо характеризовал Малиновского Сталину, и вдруг, оказывается, Малиновский чуть ли не враг. Ну, что же делать? Люди, окружавшие Сталина, меньше заботились о государстве, чем о себе. Да и Сталин сформулировал свою роль как роль создателя Красной Армии. А какой он создатель? Он такой же ее создатель, как я - химик. Но Сталин тогда, как говорится, и казнил, и миловал. Он все мог сделать. Порою даже окружение Сталина негодовало, фыркало и плевалось, но ничего нельзя было поделать. Так было! В конце концов Сталин вынудил меня назвать кандидата в командующие из числа руководителей Южного фронта. И я говорю: "Конечно, Малиновский. Вы его знаете, и я его знаю". - "Малиновский? Вы называете Малиновского?" "Да, я называю Малиновского". "Хорошо! Утверждаю Малиновского!". И к Молотову: "Пишите!". Молотов сейчас же взялся за блокнот и карандаш, а Сталин продиктовал приказ о назначении командующим войсками Южного фронта Малиновского (2). Потом зашла речь обо мне. Когда мы находились в Сталинграде. а противник наседал на нас и выжимал из Сталинграда, Сталин в те месяцы чувствовал, что Сталинград может быть нами потерян. И отношение его ко мне резко колебалось в зависимости от положения дел на нашем фронте, да и вообще на фронте в целом. Тогда же противник предпринял активные действия и на Северном Кавказе. Если рассмотреть соотношение сил врага и наших сил под Сталинградом и на Северном Кавказе, то не могло быть даже сравнения: на Северном Кавказе наше преобладание было значительным. Помню, Бодин (3) говорил тогда: "Удивительно, почему так плохо ведут себя наши войска на Северном Кавказе? Ведь соотношение сил такое-то. Разведка свидетельствует, что у противника имеются такие-то силы, а у нас такие-то. И все-таки враг продвигается вперед". Мнение Бодина я ценил очень высоко. Это был талантливый и грамотный военачальник, я уже упоминал об этом. Но на Кавказе был Берия. Сталин абсолютно доверял Берии, и Берия тоже мог влиять на Сталина. Так что там все было объяснимо, поскольку конкретного соотношения сил на том или другом участке фронта в целом Сталин никогда, по-моему, в деталях не знал. Он жил тем, что доложит ему Генеральный штаб. Это, конечно, правильно. Но как Главком он должен был бы и сам вникать в вопросы соотношения сил, изучать их и взвешивать. Это доступно человеку, даже не имеющему военного образования. Взвесить соотношение сил - это вопрос арифметики. Он доступен каждому разумному человеку, а Сталин был очень разумный человек. Сталин мне тогда сказал: "Мы считаем необходимым освободить вас от обязанностей члена Военного совета Южного фронта и назначить членом Военного совета Воронежского фронта. Воронежский фронт продвигается по территории Украины, и вам надо быть там. Вам бы надо и заняться вопросами восстановления Украины". Я удивился, но сказал: "Это Ваше дело, товарищ Сталин. Если нужно, пойду туда, куда пошлют". Это меня поразило еще и потому, что, когда мы находились под Сталинградом и я как-то тоже приехал в Москву, Сталин сказал мне: "Вам не следует больше заниматься вопросами Украины". А занимались мы тогда партизанами. Начальником штаба партизанского движения на Украине был генерал Строкач (4). Он рассматривал все оперативные вопросы и докладывал мне. Вместе мы принимали необходимые решения и давали указания партизанам. Сталин тогда сказал: "Этими вопросами теперь будет заниматься Корниец, а вы русский человек, не украинец". Говорю: "Да, я русский, не украинец". В душе же я просто возмущался. Он ведь знал, что я русский, когда посылал меня раньше на Украину. Я просил его не посылать меня, учитывая, что я русский. Тогда он сказал мне: "Украиной руководил Косиор, поляк, а чем русский хуже поляка?". Я отвечал: "Косиор - поляк, но поляк только по происхождению. Он вырос, воспитывался и работал в подполье на Украине. Это был украинский поляк, украинец польской национальности". От себя добавлю, что он прекрасно знал украинскую культуру и был признанным руководителем Компартии Украины. Теперь же Сталин начал рассказывать, на мой взгляд, в оскорбительном тоне, как он вызвал Корнийца (5) и давал ему такое задание: "Вот начали освобождать Украину. Выясните потребности и составьте список того, что вам будет нужно для Украины". Корниец выдвинул свои просьбы, попросил какую-то мизерную чепуху. А Сталин издевался теперь над ним: "Человек совершенно не представляет, с какими нуждами встретится, когда приступит к руководству делом. Поэтому вы и будете членом Военного совета на этом направлении, возьмете потом на себя организацию правительства и руководство теми районами Украины, которые освобождает Красная Армия. А пока что, раз мы освободили от должности Еременко и назначаем по вашему предложению Малиновского, вам придется вернуться к Малиновскому. Там вы должны ни на шаг не отходить от него, следить за ним и проверять его действия". Так он говорил мне, и когда застрелился Ларин. Требовал, чтобы я все время был при Малиновском. Для усиления нашего фронта и пополнения его войск к нам был прислан генерал Ротмистров, который командовал танковым корпусом. Он поддерживал тогда своими танками наступление на Котельниковский. Котельниковский был освобожден. С Василевским (Василевский тоже прилетел к нам) мы и ездили тогда к Ротмистрову, знакомились с положением дел. Наше положение было уже очень устойчивым, а настроение приподнятым, бодрым: Манштейн сломлен, мы уверенно продвигаемся вперед. Войска Южного фронта продвинулись в те дни до станицы Мартыновской. Хотел бы сейчас сказать несколько хороших слов о Ротмистрове, Главном маршале бронетанковых войск. Потом он стал начальником Военной академии бронетанковых войск (6). Начну тоже с зимы 1943 года. Когда мы начали контрнаступление, у нас "больным зубом" являлась станица Верхне-Чирская. Или Нижне-Чирская, сейчас точно не помню. Там был Чирский мост (7), я проезжал по нему и разговаривал с нашими мостовиками, которые работали над его восстановлением. Это была поистине героическая работа, потому что противник часто "наведывался" и бросал бомбы, чтобы не только затруднить восстановление, но и дополнительно разрушить мост. В такой ситуации нашим инженерам и рабочим-красноармейцам из восстановительного мостового управления приходилось очень упорно работать. Нам требовалось взять эту станицу, чтобы обеспечить продвижение по западному берегу Дона. Довольно длительное время предпринимались попытки выбить оттуда немцев, но они кончались провалом. Тогда мы решили сконцентрировать здесь одну из армий и еще танковый корпус. Корпус прибыл в наше распоряжение, как с иголочки и полнокровный. Мы с Василевским назначили оперативное совещание на берегу Дона, в каком-то хуторке. Туда же приехал Ротмистров со своими людьми и командующим той армией (8), которая должна была наступать на утро. Командарм доложил, что он готов к наступлению и уверен, что займет станицу. Я его не знал, и у меня закралось сомнение, правильно ли он оценивает положение. Мне показалось, что он слишком легко подходит к решению своей задачи. Потом начали считать, где находятся войска, которые должны будут участвовать в атаке. Рассчитали, что эти войска в лучшем случае сумеют прийти рано утром, к рассвету, и их надо будет посылать в бой с ходу, люди будут уставшими. Явно все это будет дорого стоить, атака может захлебнуться, дело не будет сделано. Взял слово Ротмистров: "Товарищи, предлагаю поверить мне и не организовывать наступление завтра утром. Войска будут уставшими, измотанными, не смогут наступать. Мы лишь погубим их. Дайте мне отсрочку на день или два, и я даю слово, что своим танковым корпусом захвачу эту станицу". Далее он нарисовал яркую картину: в нужный день начнем на рассвете, еще до восхода солнца, когда лишь забрезжит свет, при котором можно было бы видеть, чтобы куда-нибудь не всадить танки. Танки расставим с трех направлений. А с рассветом танки сразу откроют огонь и двинутся на станицу. "Я, - говорил он, - убежден, что противник струсит и выскочит оттуда. Врагов там немного. Они окопались, возвели укрепления, но силы у них небольшие". Мы с Василевским согласились с Ротмистровым и решили, что не будем назавтра атаковать противника. Пусть командующий армией подводит свои войска и приводит их в порядок. А Ротмистров станковым корпусом уже здесь, проведет пока соответствующую работу с танкистами, а главное - среди командиров танковых бригад, которые будут участвовать в операции. Назначили день и час операции. Ротмистрову сказали, что мы с Василевским приедем как раз к моменту атаки станицы танковым корпусом. Так и сделали. Стояло морозное утро. Приехали мы к Ротмистрову на его командный пункт. С рассветом он дал команду, танки двинулись на станицу. По тому времени нам казалось, что было очень много огня. Конечно, если сравнить со временем, когда наши силы нарастали быстрее и росло количество вооружения, то у Нижне-Чирской было чепуховое количество огня. Но и противник был слабый. И успех был достигнут, как и предполагал Ротмистров. Вскоре появились самолеты противника. Погода была для бомбежки исключительно благоприятная. Зато самолетов было немного. Они полетали, побросали бомбы, и все, а наши танки ворвались в станицу, и противник, бросив ее, отступил. Все мы поздравляли Ротмистрова, так как сберегли свою пехоту в результате разумного, смелого и продуманного применения танков. Я и раньше с уважением относился к умению вождения танковых войск Ротмистровым, а после этого мое уважение возросло еще больше. Позднее я встречался с ним в 1943 г., уже на Курской дуге, куда Ротмистров тоже прибыл с танковой армией. Об этом я буду говорить в другом месте моих воспоминаний. Наступление войск Южного фронта успешно продолжалось. Противник отходил, хотя и с боями, и мы шаг за шагом продвигались все ближе и ближе к р. Маныч и к станице Багаевской. Эта большая станица лежит неподалеку от Новочеркасска. Новочеркасск находится на правом берегу Дона, а станица на левом. Заняли мы и Багаевскую, заняли и Манычскую - тоже большую станицу. Оттуда мы планировали сделать танковый рывок. Думали, если повезет, прорваться на Батайск и на Ростов. Для этой операции использовался главным образом Ротмистров с его танковым корпусом и Богданов (9), который тогда командовал уже танковой армией. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы эта операция оказалась удачной. Но она не удалась. Противник упредил нас и повел наступление на Манычскую. Как раз в тяжелую минуту туда приехали мы с Малиновским, чтобы поскорее выпроводить танковый корпус Ротмистрова в атаку. А в эти часы уже шли бои в самой станице. К нашему приезду противник контратаковал и занял половину станицы, поэтому наше наступление и не состоялось. Когда мы вышли на р. Маныч, то решили перенести штаб фронта в хутор Веселый на Маныче. Это поближе к войскам. Удобнее было держать связь и совершать выезды в войска. Там произошел случай, в какой-то степени характерный для обстановки и взаимоотношений того времени. Дисциплина требует соблюдения большой точности, но иной раз точность подменяется хорошим вымыслом, и не по злому умыслу, а в "профессиональном порядке". Наши войска заняли Сальск. Я сказал Малиновскому, что хотел бы проехать в Сальск по свежим следам. Его только что освободили, и мне хотелось поговорить с населением, узнать, как жили люди под врагом и что им сейчас нужно. Хотелось встретиться с командующим 28-й армией Герасименко (10). Он-то и командовал армией, которая освобождала Сальск, наступая через Элисту от Астрахани. По дороге туда я проехал через станицу Пролетарскую. Мне говорили, что Буденный родом из какого-то хутора этой станицы. Городовиков тоже из хутора этой станицы (11). Мне говорили, что из той же станицы вышел и белый генерал Корнилов (12), но это неверно. Буденный когда-то рассказал мне такую историю. Станичная учительница, ведя урок, говорила: "Дети, наша станица занимает особое положение. Вот ведь какие большие люди-калмыки, которые занимают высокое положение в государстве, вышли отсюда. Например, вот такой-то генерал, он нашей станицы. Ока Иванович Городовиков тоже из наших. Это наши земляки". В школе висели их портреты. Я не знаю, насколько это правда. Но такое "смешение гордости" и за Оку Ивановича, и за белого генерала характерно. Герой Гражданской войны, гордость Красной Армии - и генерал, который был опорой самодержавия, участвовал в восстании против Советской власти, все тут смешалось: и один знатный, и другой знатный. Итак, насчет точности и вымысла. Приехал я в Сальск, небольшой степной городок. Там имелось железнодорожное депо, так что это был пролетарский центр сальских степей. Одновременно со мной туда приехал Герасименко со своим штабом. Он говорит: "Пойдемте в штаб. Правда, мы еще его не развернули. Сам там еще не был". Вошли мы в помещение, подготовленное для штаба. Уже вечерело. Я расспросил Герасименко про Сальск: "Как освобождали его, с тяжелыми боями?". "Да, мы вели тяжелые бои и в Сальск ворвались буквально на плечах врага". "Хорошо, вы разворачивайте свой штаб, а я не буду вас задерживать, хочу побыстрее вернуться в штаб фронта, а ехать мне еще далеко. Вон там толпа стоит на площади, пойду, поговорю еще с людьми, послушаю их, чтобы иметь представление о настроениях". Пошел. Они обращаются ко мне: "Товарищ Хрущев, как же так? Мы три дня сидели, ждали-ждали, вот наши придут. А наших нет и нет. Немцы ушли, оставили город, а наши не пришли". Я оглянулся, стоит сзади Герасименко. Посмотрел я на него и ничего не сказал. Он мне тоже ничего не сказал. Мы друг друга сразу поняли. Ведь он мне только что говорил, что ворвался в город на плечах врага, как всегда делают боевые войска, а здесь рабочие рассказывают, что за трое суток они все глаза проглядели, ожидая, когда наши придут. Бывает и такое на войне! Где же истина? Думаю, что рабочие говорили правду, а Герасименко приукрасил свои успехи. Продвижение наших войск к Ростову и Новочеркасску продолжалось успешно. Заняли Новочеркасск (13).Мы с Малиновским решили, выехав туда, проинформироваться на месте, в войсках. Сейчас уже не помню фамилии командующего, который стоял на этом направлении, не помню и номера его армии. Но помню, что это был хороший командующий, производивший хорошее впечатление и, по-моему, справлявшийся со своим делом. Из Новочеркасска мы поехали в Шахты (14). Это тоже был участок нашего фронта. Так мы наступали на Ростов - сразу с юга и с востока и одновременно обходя его с севера. Но до Ростова пока было еще далеко. А приказ мы получили атаковать Ростов с юга. Это была очень тяжелая задача. Я знал это еще по Гражданской войне. Тогда наша стрелковая дивизия была при 1-й конной армии и вела бои в Задонье, в направлении станции Кущевская, откуда дорога ведет на Азов. Там равнинная пойма Дона, а Ростов расположен на возвышенности. Поэтому оборонять его легко: все подступы открыты, простреливаются пулеметным огнем и артиллерией. И теперь опять нашей пехоте надо было пройти большое расстояние под огнем противника. Это нам не улыбалось, но приказ есть приказ. Правда, мы думали, что, возможно, вырисуется другое решение, которое даст возможность занять Ростов с меньшими затратами и жертвами. Повторюсь: на войне случаются всякие курьезы. В состав нашего фронта тогда передали танковые и кавалерийские соединения. Кажется, один танковый корпус и два кавалерийских. Этими соединениями командовал генерал Кириченко (15), совершенно незнакомый мне человек. Мы с Малиновским решили поехать к Кириченко, познакомиться с ним поближе. Малиновский сказал: "Я его знаю, но хочу, чтобы и вы познакомились с ним лично. А оттуда мы вернемся в Батайск и там заночуем у Герасименко". Сейчас не помню названия станицы, где располагался штаб Кириченко: это была южная часть Ростовской области. Наступил вечер или даже ночь. Было холодно. Мы "ворвались" в помещение штаба и застали врасплох адъютанта и вестовых командующего. Приехало большое начальство, а они не имели возможности заранее доложить командующему. Мы спросили, где он. Нам ответили, что отдыхает, и указали его комнату. Малиновский шагнул прямо туда, я за ним. Мы даже не раздевались, так как условились, что быстро уйдем. Одеты мы были в бекеши, по-зимнему. Вошли. Кириченко уже зажигал свечу, услышав шум. При нас оделся и стал докладывать обстановку, состояние своих частей и все прочее, что полагается доложить командующему войсками фронта. Свет от свечи был довольно слабый. Я даже удивился, что у него нет ничего лучшего и что он докладывает нам при свече. Потом глянул в сторону постели, с которой он только что встал, и заметил: что это одеяло дышит? Думаю: что такое? Еще раз посмотрел, и у меня исчезли сомнения, что этим одеялом накрыт еще один человек. Заслушали мы его, распрощались и ушли, сели в машину (мы ехали вдвоем в одной машине). Спрашиваю Малиновского: "Вы давно знаете генерала?". "Да, знаю его давно". "Вы не заметили или мне показалось, потому что комната была плохо освещена, что вроде еще какой-то человек дышал под одеялом?". "Конечно, заметил". Ну, мы позубоскалили на сей счет, пошутили и уехали. Как говорится, бывают такие эпизоды и у командующего группой войск. Но потом при встрече с ним мы не фиксировали внимания на этом случае. Кириченко в сражении действовал неплохо. Правда, состав войск у него был неполный, потому что он раньше вел бои с немецкой группой армий "А" на Кавказе. В то время враг уже отходил оттуда, поэтому Генеральный штаб передал войска Кириченко в наше подчинение, и мы теперь использовали их на своем направлении. К этому времени противник отступал с Северного Кавказа на Новороссийск и Тамань. От Кириченко мы уехали к Герасименко, а потом в Азов. Азов мы уже взяли (16), и там стоял штаб 44-й армии. Командовал ею генерал Хоменко (17). Я Хоменко знал и был о нем хорошего мнения. Он перед войной, по-моему, командовал пограничными войсками в районе Каменец-Подольского, производил хорошее впечатление и как военный, и как член партии. Он просил нас задержаться у него, потому что было уже поздно, но мы отказались и вернулись к Герасименко. К Герасименко мы вообще зачастили своими поездками, потому что там готовилась операция по захвату Ростова. Но мы все откладывали и откладывали ее: считали, что условия не подготовлены. Бывало, приедешь к Герасименко: "Ну, як, Васыль Пилиппович? Як Ростов?". Я всегда звал его по-украински, хотя он и по-русски хорошо говорил. Это был милый человек, которого я хорошо знал еще по довоенному времени, когда он служил заместителем командующего войсками Киевского Особого военного округа. "Та шо Ростов? Ростов клятый ще стоить", - отвечает. Как-то мы с Малиновским в шутку договорились привезти Герасименко бутылку коньяку, но поставить условие, что этот коньяк он сможет выпить только тогда, когда займет Ростов. Пусть коньяк маячит перед его носом. Так цыган привязывал перед мордой лошади клок сена, чтобы она бежала бодрее. Вот мы и применили "цыганский способ", решили как бы подвязать коньяк, чтобы его запах подталкивал командующего армией ускорить взятие Ростова. Я уже говорил, что в то время противник был недостаточно активен в воздухе днем, но очень активен ночью. Его маленькие самолеты типа наших У-2 буквально утюжили все дороги, стреляли по фарам автомашин и наносили нам довольно-таки чувствительный урон и в людях, и в технике. А самое главное, мешали ночным передвижениям войск. И когда однажды мы собрались уезжать от Герасименко к себе в штаб, на хутор Веселый, он напомнил нам, чтобы мы не ехали ночью: без фар ехать нельзя, а с фарами немцы могут расстрелять машину. Но мы все время так ездили и сказали ему, что нам не в первый раз. Выехали и действительно попали в переплет. Мы с Малиновским, видимо, задремали. Вдруг - пулеметная очередь. Я открыл глаза, а перед машиной рассыпался сноп разноцветного огня, след трассирующих пуль. Потом взорвалась бомба. Бомба взорвалась впереди нас, значительно дальше машины, а вот пулеметная очередь легла почти точно, с малым упреждением. Мы с Малиновским потом не раз шутили, вспоминая об этом случае. В том же месте шел обоз: крестьяне везли на подводах снаряды. Когда обстреляли нашу машину, мы вылезли. Смотрим, подводы тоже стоят. Один возчик, который вез снаряды, испугался обстрела и залез под повозку. Что значит - инстинкт! Надо ведь чем-то прикрыться, он и прикрылся повозкой со снарядами. Ничего себе прикрытие! Вот безотчетность инстинкта у человека. Готовились к наступлению. Правда, наступать на Ростов с юга нам не потребовалось, так как началось успешное наступление наших войск севернее Ростова, и мы продвинулись западнее этого города. Немцы были вынуждены выскочить из него без особого принуждения их с юга. Таким образом, противник ушел оттуда, а Герасименко со своими частями почти без боя вступил в Ростов и освободил его (18). Конечно, честь и хвала 28-й армии и ее командующему за взятие Ростова. Но если рассматривать вопрос по существу, то кто же взял город? Получается, что Герасименко, потому что его войска первыми вошли в Ростов, хотя они- ничего особенного не успели сделать для того. Генерал же, который наступал на севере и вынудил немцев оставить город, остался не отмеченным, в тени (19). Вот как бывает! Приехали мы с Малиновским в Ростов. Нас встретил Герасименко и тут же вытащил бутылку коньяку. Мы пошутили, что коньяк, может быть, нужно пить не с вами, а с тем генералом, который командовал войсками севернее Ростова? Герасименко это тоже понимал, но он был находчив и тотчас отшутился... Для нас это была огромная победа! Мы заняли Ростов во второй раз. Первый раз, в 1941 г., мы занимали его вместе с Тимошенко, а теперь - с Малиновским. Малиновскому это было особенно приятно. Ведь это он оставлял Ростов в 1942 г., когда немцы прорвали тут фронт, разгромили наши войска и двинулись через Ростов на Сталинград и на Северный Кавказ. Правда, прорвались они не через самый Ростов, а форсировали Дон восточное города. Теперь же мы провели военный парад: наши войска прошли строем. Это произвело сильное впечатление не только на ростовчан, но и на граждан всего Советского Союза. То была реальная демонстрация нашего нового успеха: после освобождения Сталинграда от врагов они вынуждены были оставить и Ростов. Этот факт имел, на мой взгляд, важное международное значение. Хотя я к тому времени уже не был членом Военного совета Сталинградского фронта, меня очень тянуло вновь взглянуть на Сталинград, посмотреть, что же с ним теперь, как он выглядит. Поэтому я решил слетать туда. Там как раз был назначен митинг. Взял я самолет и прилетел к Шумилову, у него же и остановился. Потом выступал на митинге, ездил, ходил, осматривал места, которые запомнились с того времени, когда мы прибыли для организации защиты Сталинграда. Передо мной расстилалась картина и радостная, и грустная, потому что буквально весь город лежал в развалинах. Одни руины. Не знаю, сохранились ли там целыми какие-то дома. Проехал я к Сталинградскому тракторному заводу, к артиллерийскому заводу, на набережную. Везде валялась разбитая техника, главным образом немецкая. Когда немцы тут наступали, они много теряли и самолетов, и танков. Немало лежало и неубранных трупов, но очень мало было видно живых людей. Горожане ходили голодные и истощенные, как тени. В одном месте я задержался, рассматривая место боев. Откуда-то появился мальчишка лет 12 - 13. Видит он, военные стоят, и вмешался в их разговор своей репликой: "А я тоже одного фрица кокнул". "Кого же? Как?". "Да так. Когда уже паника у немцев была, я поднял винтовку. Тут винтовок много валялось. Стрелять я умел: прицелился и кокнул". "Ну, выстрелил, а попал ты или нет, ты же не знаешь?". "Нет, попал. Он свалился. Я потом проверил. Я его кокнул". "А как же ты тут жил?" (А он стоял весь черный, грязный и оборванный.) "Да вот так и жил. Дохлятиной питался. Потом на кожевенном заводе много кожи осталось, всякого сырья. Я брал кожу, резал, варил, ел ее и пил бульон. Так и выжил". Вообще городская картина была ужасной. Шумилов, Сердюк и другие генералы сообщили мне много интересного. Тогда же я услышал анекдот, который потом рассказал Сталину, только ему он не понравился. Если же рассказать этот анекдот военным людям, то они сразу догадаются, что анекдот был сочинен в войсках, которые входили в состав Сталинградского фронта. "Пошли охотники на охоту. Охотились, охотились, повезло им, и поймали они живого зайца, очень живучего. Его привязали к дереву. Сидит заяц. Охотники решили не тратить на него патронов, а стали бить его палками. Били, били и устали. А тот все жив. Отдохнули, разозлились: как же так, даже привязанного зайца не можем убить? Взяли палки и опять стали лупить его. Били, били, опять не убили. Бросили. Думают: зачем истощать себя и бить без передышки? Он же привязан и никуда не денется, время работает на нас... Прошло какое-то время. Собрались охотники с силами и опять стали бить зайца. Били-били и наконец убили его". Когда я рассказывал Сталину про то, что увидел в Сталинграде, то рассказал и этот анекдот. Он глянул на меня остро: "Значит, заяц окруженный Паулюс? Его били несколько раз, а он оказался живучим. И только когда мы стянули туда силы, артиллерию, танки, а наши войска продвинулись на запад на 250 - 300 км, то в конце концов убили зайца? Явно этот анекдот сложен про Сталинград". Но ведь все мы люди, наделены людскими слабостями. Вот мне и импонировал этот анекдот. Я заразился переживаниями Еременко. Шумилов, командующий 64-й армией, который рассказал анекдот, был большим приятелем Еременко. Да ведь прав был Еременко: это он со своими войсками выдержал основной натиск немцев и привязал "зайца". А потом другие его только добивали. Правда, это никак не умаляет заслуг Донского фронта, который очень хорошо выполнил свою задачу. В Сталинграде я видел и такую жуткую картину. Конечно, на войне все жутко, но тем не менее... Наши люди занимались в городе сбором трупов немецких солдат. Мы боялись наступления теплой весны и жаркого лета. Если трупы где-то заваляются и начнется их разложение, может вспыхнуть эпидемия. Поэтому мы как можно скорее старались собрать трупы и сжечь их. Земля была мерзлая, зарывать было трудно, да и опасно. Слишком много было трупов, просто тысячи. Складывали трупы в штабеля слоями: клали попеременно слой трупов и два слоя железнодорожных шпал и поджигали. Горели огромные кучи. Потом мне дали фотографии: я посмотрел на них и больше к ним не возвращался. Они производили очень тягостное впечатление. Говорят, Наполеон или кто-то другой сказал, что труп врага приятно пахнет. Не знаю, для кого как, а для меня и запах был неприятен, и смотреть на эту картину тоже было неприятно! Хотел бы рассказать также и комический случай, который тоже характеризует то время и людей того времени. Это было хорошее время, героическое, трагическое и по-своему торжественное. Мы переживали трагедию при отступлении, потом и торжествовали при нашем наступлении и возмездии врагу за его наглое вторжение в пределы СССР. Летел я как-то из-под Ростова по вызову Сталина в Москву. Самолеты тогда вынуждены были часто заправляться в пути, поэтому приземлился в Сталинграде. Остановился в 64-й армии. Какие-то там были армейские торжества. Кажется, получали ордена. Штабом армии был дан обед для командного состава в довольно большом зале. Я принял участие в торжестве и сидел за одним столиком с командующим. Столики были маленькие, на несколько персон. Рядом с нами сидели генерал, полковник и еще два человека. Завязался между ними разговор. Так как выпивали, то тон нарастал, и разговор превратился в спор между генералом и полковником. Полковник был начальником штаба соединения, которым командовал генерал. Генерала же я знал еще до Сталинграда, встречался с ним под Харьковом, где он командовал дивизией и был на хорошем счету. Дивизия его стала гвардейской. Я его фамилию сейчас не называю, хотя и помню ее. Дело в том, что я к нему относился хорошо, считал, что он находится на своем месте и справляется со своим делом. Когда у них разгорелся спор, то полковник, видимо, имел более сильные аргументы, а генералу противопоставить было нечего, и он решил использовать свое положение. Когда полковник окончательно досадил генералу, последний генеральским тоном вдруг гаркнул по-украински: "Товарыш полковнык, нэ забувайся!". Внушительно так произнес. Тот ответил: "Есть!", - и замолчал. Я не вмешивался, конечно, в разговор, наблюдал со стороны. А эпизод остался в моей памяти. Когда я приехал в Москву, то за столом у Сталина, говоря о многих случаях, рассказал и про этот эпизод. Сталину он очень понравился. Даже спустя много лет, бывало, он улыбался и говорил в определенной ситуации: "Товарыш полковнык, нэ забувайся!". Зачем выжимать из себя аргументы, убеждать оппонента, когда есть власть и положение. Я - генерал, ты полковник. Младший должен подчиняться старшему по положению, полковник не может быть умнее генерала, не имеет на это права, должен больше служить и поменьше говорить. В своей жизни, встречая на своем пути многих людей, разных по званию и по характеру, я, к сожалению, часто сталкивался с фактами, когда за отсутствием разумной аргументации люди опирались на старшинство звания и подавляли нижестоящих. Помню и другой ходячий анекдот, тоже рожденный жизнью. "Докладывает подчиненный старшему военачальнику и при этом довольно разумно доказывает правоту своей точки зрения на ход операции: что вот так-то надо сделать, или вот так-то лучше было бы сделать. А в ответ окрик: "Ты мне не доказывай, а слушай и выполняй. Твое дело выполнять, а думать тебе не надо. Я тебе приказываю, вот и делай так, как приказано". К сожалению, не знаю, когда и как изменится это. Военные указывают на то, что такова воинская дисциплина. Вопрос решает старший, а младший выполняет. Существует формула "Будь не разумным, а будь исполнительным!". Она нередко боком нам выходила, эта формула. Хотелось, чтобы это было учтено. Время сейчас пошло другое, другие люди, другая культура. Но думаю, что это не зависит от культуры. Накладывает особый отпечаток военная обстановка. Не знаю, дисциплина ли это или просто кастовость. Затрудняюсь определить более точно..." Войска Южного фронта, заняв Ростов, двинулись на запад и вышли на берег р. Миус севернее Таганрога. Эти места были мне знакомы по 1941 году. В том году, когда мы выбили немцев из Ростова, наши войска, их главная сила - 56-я армия, действовали здесь. Тут же дрались обескровленные остатки танкового корпуса генерала Танасчишина. 56-й армией в конце 1941 г. командовал генерал Цыганов (20), тучный такой человек. Сам он, по-моему, был нестроевым командиром и закончил Военную академию по кафедре материального и боевого обеспечения. Очень был оригинальный и остроумный человек. Запомнился мне такой эпизод. В 1941 г. после освобождения Ростова мы хотели взять сразу же и Таганрог, и поэтому вновь и вновь бросали туда войска, но у нас ничего не вышло. Захватили как-то двух пленных. Я решил допросить их. Один оказался чехом. Когда его привели и я стал его расспрашивать, он рассказывал, как попал в плен: "Я принес вам ручной пулемет. Я решил перейти линию фронта и сдаться в плен. Пришел в расположение ваших войск и очень долго искал, чтобы найти, кому же сдаться". Нашего генерала это возмутило, и он начал в противовес что-то объяснять мне. А я ему: "Вы же там не были. Зачем этому солдату врать? Видимо, на этом участке, где он переходил линию фронта, было голо. Вот он и искал людей, а потом все-таки нашел, кому сдаться в плен". А ведь мне раньше докладывали, что его захватили в плен. Выходит, не захватили, а он сам пришел. Военные пускай это оспаривают, но на войне всякое бывает. Часто наши разведчики переходили линию фронта, и противник их не замечал. Противник тоже находил у нас слабые места и пробирался к нам в тыл. Видимо, что-то вроде этого и произошло с чехом. Второй пленный был румыном. Молодой, высокий парень, в румынской овечьей черной шапке. Я его спросил, как его зовут, а он сразу в ответ: "Мы, румыны, революцию делать не будем. А будем воевать!". Сырой еще по политическим взглядам человек. Я ему: "Ну, вы-то уже свою революцию сделали и отвоевали. Теперь ваше дело - шагать в плен. Будете в плену ожидать, когда кончится война". В том 1941 г., когда шли первые бои под Таганрогом на р. Миус, штаб армии располагался в хуторе Советском. Это небольшой хутор с довольно невзрачными крестьянскими постройками. Местных жителей сейчас уже не помню. А в 1943 г., заняв Ростов, мы расположили штаб фронта тоже в Советском. Он был очень удобен для этого, ибо находился в центре наших войск и отсюда легко было организовать связь с воинскими частями. Поэтому и в 1941, и в 1943 г. выбор падал на хутор Советский. Ко мне недавно обратился с письмом учитель из этого хутора с просьбой рассказать о том, каким было селение в то время, когда мы его заняли. К сожалению, прошло много времени, и я теперь не могу ничего сказать. С населением тогда я мало соприкасался. Помещение, которое занимали для командующего, освобождалось от жителей, люди выселялись. Охранялось оно довольно строго. Да и ничем не выделялся, собственно говоря, этот хутор из множества других сел, станиц и хуторов, которые мы оставляли и которые потом занимали. Поэтому у меня не осталось особых впечатлений. Просто небольшой хутор, внешне выглядевший бедно. К тому же и в 1941, и в 1943 г. все было покрыто снегом. Кроме того, в 1943 г. я очень мало был в самом хуторе. Как только мы туда переехали, сразу же последовал звонок от Сталина с приказом прилететь в Москву. Я тотчас вылетел в Москву, причем меня предупредили, чтобы я вылетел с расчетом на то, что уже не буду возвращаться на Южный фронт, поскольку мне будет дано другое назначение. Прилетел я в Москву, доложил Сталину о положении дел на Южном фронте и насчет Малиновского. Тогда Малиновский был уже как бы реабилитирован. Самый факт, что меня отозвали с Южного фронта и утвердили членом Военного совета Воронежского фронта, гласил об этом. На Южный же фронт назначили вторым членом Военного совета Кириченко, а кого первым - не помню (21). По-моему, кого-то из военных. Мне было жаль расставаться с Малиновским. С ним приятно работать, и у меня с ним ни по какому вопросу не возникало никаких конфликтов и разногласий. Мы все вопросы решали совместно, как и надо было решать командующему и члену Военного совета. Советовались и с другими товарищами, которые входили в состав Военного совета, но главным образом основные вопросы решались двумя лицами: командующим и первым членом Военного совета. Тогда в принципе не было вопросов, которые обсуждались бы на заседаниях. Председательствующий, обсуждение, рассуждения - все это имело место в редких случаях, тогда, когда разрабатывалась какая-то операция или предпринималось что-то новое. По текущим же вопросам принимались решения на ходу и тут же отдавались приказы и распоряжения. С Малиновским было хорошо работать еще и потому, что он человек организованный. Он никогда не делал вида из ложного стыда, будто не спит, не отдыхает. Очень многие генералы во время войны делали вид, что они совершенно не спят, всегда на ногах, обдумывают то или иное, так что спать им некогда. Чистейшая, конечно, ложь и выдумка. Человек просто физически не в состоянии толком работать, если не спит положенного минимума времени. Можно какое-то количество суток провести без сна, но работа такого человека будет непродуктивна, а в военном отношении может быть даже опасна. Всегда надо быть подготовленным: суметь разумно продумать вопрос, от которого зависит жизнь сотен и тысяч людей. Малиновский же вел себя, как простой смертный. Он действительно много работал. Это был очень работоспособный человек с хорошей головой. Мне нравились его рассуждения по военным проблемам, да и не только по военным. Но он и отдыхал. Отдыхал всегда в определенное время суток, если, конечно, позволяла обстановка. Другое дело, если обстановка складывалась тяжелой. Тогда не уснешь. Тем более, не приляжешь в заранее расписанное время. А другие просто делали вид, что никогда не спят, что у них недремлющее око, что они все видят и все слышат. Это глупость! Малиновский много рассказывал мне о своей жизни. Своего отца он не знал. Мать его, кажется, была незамужней и сына не воспитывала. Он был воспитан тетей, детство провел в Одессе. Очень он несдержанно, даже оскорбительно отзывался о матери. Он ее не только не любил, но у него сложилось какое-то оскорбленное чувство, сохранившееся с детских лет. Он с нежностью говорил о своей тете, но озлобленно отзывался о матери. Он рассказывал также, как пареньком работал в Одессе приказчиком. Потом началась Первая мировая война. Он, сбежав, пристроился к какому-то воинскому эшелону, который шел на фронт. Солдаты взяли его с собой. Так он попал в армию. Потом оказался в составе русских войск, которые были отправлены во Францию, и воевал там пулеметчиком. Там его застала революция. Много позже Малиновский, уже будучи министром обороны СССР, сопровождал меня в поездке на встречу глав четырех великих держав в Париже: США, Советского Союза, Англии и Франции (22). Встреча провалилась, потому что как раз перед нею американцы запустили над нашей территорией разведывательный самолет. Это - довольно известный факт истории нашей борьбы против американского империализма, организовавшего "холодную войну". Открытие конференции задерживалось, и у нас появилось тогда "окно". Малиновский предложил: "Давайте съездим в ту деревню, где стояла наша часть, неподалеку от Парижа. Я найду эту деревню и найду крестьянина, у которого мы жили. Может быть, крестьянин уже умер, он был стар, но жена его была молодой. Она, наверное, еще жива". Мы так и сделали: сели в машину и двинулись по французским дорогам. Дороги там красивые. Нашли без труда эту деревню. Малиновский помнил ее расположение. Нашли и дом его хозяйки. Хозяйка действительно была жива. У нее уже был сын лет 40, невестка, внуки. "А старик мой, - рассказывает, - давно умер". Сын ее очень любезно нас встретил: сейчас же начал организовывать угощение, появилось вино. Выпили, и Малиновский стал вспоминать былые времена и сам расспрашивать. "А вот, - говорит, - тут имелся кабачок, и в нем, бывало, собирались крестьяне". Французы: "Вы помните?". "Да, хорошо помню". "Ну, тогда вы, наверное, помните и такую-то", - и называют по имени какую-то девушку. "Да, - говорит Малиновский, - помню". "Ха-ха-ха, ведь помнит. Это была местная красавица. Но ее уже давно нет в живых, она умерла". Подходили и другие французы. Узнавали, что министр обороны СССР - солдат той русской части, которая стояла в этом селе 50 лет назад. "Как же, как же! И мы помним. С вами еще Медведь был". "Да, - отвечает, - был с нами Медведь". Малиновский рассказывал, что когда они ехали во Францию, то где-то взяли медвежонка. Медвежонок привязался к солдатам, потом был с ними и на фронте. Поэтому крестьяне и запомнили такую примету. Малиновский рассказывал мне и о других событиях своей биографии. "Очень, - говорит, - тяготело надо мной, что я находился в составе экспедиционного корпуса". Сейчас я не могу точно припомнить, что он мне рассказывал, но знаю из истории, что этот корпус с большими трудностями возвращался в Россию. Кажется, его послали оттуда так, чтобы его солдаты попали на территорию, которую занимали белые. Малиновский прошел длинный путь, прежде чем очутился в Красной Армии. Данный эпизод важен для понимания духа сталинского времени. Над Малиновским висело как дамоклов меч обвинение, что он был в составе экспедиционного корпуса во Франции и на территории, занятой белыми до того, как вступил в Красную Армию. Как-то я, беседуя с ним, рассказал, как мы с генералом Поповым блуждали под Калачом, вертясь около трупов немецких солдат и серой лошади. Рассказал также, что мы встретились ночью с генералом-связистом, и назвал его фамилию. Он сразу отреагировал. Говорю: "Вы его знаете?". "Как же, очень хорошо знаю, я с ним вместе служил". И потом поведал мне некоторые подробности: "Произошел такой случай. Я, когда приехал в Москву, должен был явиться в отдел кадров Наркомата обороны. Офицер, который встретил меня в отделе кадров, по своей неосторожности или плохой исполнительности дал мне мое личное дело. Я его полистал, и у меня мурашки по коже пошли: как же я еще живым хожу по земле? Столько там ложных гадостей было собрано против меня. Можно было только удивляться, почему я не арестован и не расстрелян, как многие другие. А среди всей этой гадости лежало и донесение того генерала. Он, видимо, был секретным агентом. Он там понаписал обо мне жуткие гадости. После этого мне не только руку было противно ему подавать, но и противно слышать его фамилию. Это - гнусный человек. Он осмелился выдумать обо мне такую клевету, что я не знаю, что же удержало Сталина от моего ареста и расстрела, равно как ряда других честных людей, но более видных и более достойных по отличиям, которые они заслужили в Красной Армии. Я, видимо, вытащил счастливый билет в лотерее жизни. Только этим и объясняю факт, что остался жив". Уже после смерти Сталина, когда мы как-то встретились с Малиновским на охоте, я ему рассказал в непринужденной обстановке, как Сталин реагировал на самоубийство Ларина и как мне было поручено не отходить от Малиновского, приглядывать, когда он ложился спать, закрыл ли глаза, спит ли он настоящим сном или притворяется. Одним словом, неотступно следить за ним. Такое наблюдение было мне неприятно, потому что я знал, что он все это чувствует и понимает, почему член Военного совета, член Политбюро ЦК партии неотступно ходит по его следам и при всяком передвижении обязательно располагается рядом с ним. А если я не требовал, чтобы обо всех его распоряжениях и приказах докладывали мне, то только потому, что он сам соблюдал определенный такт и сам сообщал мне. Он не вынуждал меня требовать этого от него и себя тоже ставил тем самым в более выгодное положение. Малиновский ответил мне: "Я это видел и искренне говорю, что был очень доволен, что вы все время рядом со мной. Я ведь честный человек, делал все, что, с моей точки зрения, нужно было делать. Поэтому был доволен, что вы будете видеть все это и правильно поймете". И я согласен с ним, ибо это означало, что будет сделан соответствующий доклад Сталину. Действительно, я так Сталину и докладывал. Сталина же, видимо, во время войны сама жизнь вынуждала сдерживать свой гнев, нацеленный на аресты и уничтожение людей. Впрочем, не знаю. Или же это мне приписать себе в заслугу мое влияние в Политбюро (а, видимо, оно было немалым) и ту характеристику, которую я дал Малиновскому еще в 1941 г., когда встретился с ним и когда мы с Тимошенко его назначили командующим 6-й армией? Он тогда воевал с врагом в направлении Днепропетровска. Одним словом, так сложилась моя совместная работа с Малиновским. Сейчас он умер, и что же я могу еще сказать о нем? Ничего, кроме того хорошего, что уже сказал. В принципе же все люди живые существа. Смотря какой взял крен, рассматривая человека. В каждом человеке можно открыть очень много разных качеств. Это зависит от характера того, кто дает характеристику. Надо отбросить второстепенное, всякую там мишуру и посмотреть на человека, каков он в главном. Посмотреть на его действия, основную направленность ума и энергии, на приложение этой энергии. У Малиновского она была положительной, на пользу Советскому государству. Его энергия была нацелена на строительство нашей Красной Армии, а во время войны - на разгром врага. Не всегда получается так, как хотелось бы любому из нас. Нам с Малиновским пришлось хлебнуть и горячего, и немало тошнотворного в первый и второй годы войны. Но потом и нам с ним довелось наслаждаться результатами побед, успехами Красной Армии, радоваться изгнанию противника с территории, захваченной Гитлером. А что еще хорошего можно сказать о Малиновском? Я к этому потом еще вернусь. Вернусь в рассказе о том, как мы с Малиновским в 50-е - 60-е годы направляли свои усилия на перевооружение Советской Армии. Я считаю, что это был очень интересный этап нашей жизни, принесший нам большое удовлетворение. Я и сейчас еще живу воспоминаниями об этом творческом периоде - времени перевооружения Советской Армии и горжусь тем, что на мою долю выпала честь быть в то время Председателем Совета Министров СССР и Первым секретарем ЦК партии. Итак, я отвлекся, характеризуя личность Малиновского, а остановился на том, что меня вызвали в Москву. Когда я прилетел из хутора Советского в Москву, то уже по-другому себя чувствовал в столице и ко мне иное было отношение со стороны Сталина, чем несколько раньше. Ведь мы уже были "не те люди", которые сдавали Украину врагу. Сталин в ту пору все готов был на меня свалить. На любого готов был свалить вину, только не на себя. В период отступления Красной Армии нигде и никогда никаких документов и приказов он не публиковал за своей подписью. Ставка или Генштаб - безликая была подпись, но не Сталин! Совершенно другим стало положение потом, когда мы начали наступать. На каждом документе красовалась подпись Сталина. За отступление он, как говорится, не нес ответственности, а вот успехи, разгром врага - это его заслуга. Сейчас некоторые горе-историки, когда Сталина уже нет, идут по его стопам, характеризуя тот период. Об этом я еще выскажу свое мнение. Я слышал хорошую, острую шутку. Говорят, что города оставляют солдаты, но берут их генералы. Сталин действовал по этой схеме. Отступали солдаты, и Сталина там не было, а когда стали брать назад наши города, то уже и солдат вроде бы не оказалось, а брал их Сталин, потому что тут были его приказы, ему принадлежала инициатива, и тому подобное. (1) Эти фронты в период отступления Красной Армии неоднократно включали в свой состав разные соединения, меняя названия. В описываемое время войска Воронежского фронта наступали по р. Оскол от Касторной до Купянска, войска Юго-Западного фронта - по р. Северский Донец от Сватово до Каменска-Шахтинского, войска Южного фронта - на Нижнем Дону (участок от железной дороги из Донбасса в Сталинград до г. Азов). (2) МАЛИНОВСКИЙ Р.Я. вновь вступил в командование войсками Южного фронта в феврале 1943 года. (3) Генерал-лейтенант БОДИН П.И. до февраля 1943 г. являлся начальником штаба Закавказского фронта. (4) Генерал-майор СТРОКАМ Т.А., член партии с 1927 г., был начальником Украинского штаба партизанского движения в 1942-1945 гг. (5) Генерал-лейтенант КОРНИЕЦ Л.Р., член партии с 1926 г., являвшийся в 1939-1944 гг. председателем Совнаркома УССР, был переведен в 1943 г. вторым членом Военного совета с Северо-Кавказского фронта на Воронежский, где оказался вместе с Хрущевым первым членом Военного совета. (6) РОТМИСТРОВ, будучи Главным маршалом бронетанковых войск, возглавлял эту академию в 1958-1964 гг., после чего занял должность помощника министра обороны СССР. (7) Вероятно, Нижне-Чирская, так как у Верхне-Чирской стоял небольшой мост местного значения. (8) Это была 5-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта ЦВЕТАЕВА В.Д. (9) БОГДАНОВ С.И., генерал-лейтенант танковых войск, тогда был командиром механизированного корпуса. (10) Генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. командовал 28-й армией с сентября 1942-го по ноябрь 1943 года. (11) БУДЕННЫЙ С.М. - уроженец хутора Козюрин, ГОРОДОВИКОВ О.И. хутора Мокрая Ельмута. (12) КОРНИЛОВ Л.Г. - уроженец станицы Каркаралинской в Казахстане. (13) Новочеркасск был освобожден 12 февраля 1943 г. 2-й Гвардейской армией (командующий КРЕЙЗЕР Я.Г.). (14) Город Шахты освободили 13 февраля 1943 года. (15) Генерал-лейтенант КИРИЧЕНКО Н.Я. командовал подвижной конно-механизированной группой в составе 4-го Гвардейского Кубанского, 5-го Гвардейского Донского кавалерийских корпусов и танкового соединения. Эта группа ранее входила в войска Северо-Кавказского фронта. (16) Это произошло 7 февраля 1943 года. (17) Генерал-лейтенант ХОМЕНКО В.А. командовал 44-й армией с ноября 1942 года. Погиб под Никополем 9 ноября 1943 года. До войны он командовал пограничниками Молдавии и прилегающего участка Украины. (18) Это произошло 14 февраля 1943 года. (19) С севера наступали в обход Ростова 2-я Гвардейская и 51-я армии. (20) Генерал-майор ЦЫГАНОВ В.В. командовал 56-й армией с декабря 1941 по июль 1942 года. (21) КИРИЧЕНКО А.И. Первым членом Военного совета был генерал-лейтенант Гуров К.А. (22) Эта встреча состоялась в мае 1960 года.