Вопрос был поставлен так, что надо было уступить, если не хотели довести дело до открытой революции. Лорд Каннинг, честный и порядочный человек, бывший тогда генерал-губернатором, склонялся на сторону уступок, но, не смог противостоять главнокомандующему и окружавшим его лицам и одна из рот была судима военным судом и при говорена к кандалам и к десятилетней каторге.

Когда несчастные пошли мимо своего полка, то многие из их европейских офицеров не могли сдержать слез.

Таким образом вся туземная армия в Индии была предупреждена, что у нее один выбор: или повиноваться и лишиться касты, и пасть в ряды парий, или сопротивляться и идти на каторгу. Согласиться с легким сердцем на лишение касты бедные сипаи не могли, не могли явиться ужасом для своей семьи, это было бы гражданской смертью, которую им навязывали. Они принуждены были выбрать другое. 10-го мая 1857 года три кавалерийских полка, стоявших гарнизоном в Мирате, подали сигнал. В семь часов вечера из своих казарм бросились на тюрьму, сняли часовых, освободили осужденных товарищей, посадили их на лошадей и уехали под командой своих туземных офицеров, с криками: Дели! Дели!

Теперь святые могли быть довольны, это уже больше не возмущение, а настоящая революция. Это поднимались не одни сипаи, а вся Бенгалия восстала против иностранцев.

Если бы только громадные провинции империи последовали за ней, то через две недели во всей Индии не осталось бы ни одного англичанина.

Я приведу здесь выдержки из письма жены капитана

3-го полка, подавшего сигнал к восстанию, заподозрить ее в пристрастии нельзя, так как эта дама — англичанка по рождению и жена английского офицера.

«При первом сигнале тревоги мой муж, оставив меня, бросился в казармы, где полка он уже не нашел, а оттуда к тюрьме, поняв, что сипаи отправились туда, чтобы освободить товарищей.

Первые, кого он встретил, были именно вчерашние осужденные. Они были верхом и в форме. Товарищи не только освободили их, но привели им коней и привезли их одежду и оружие, теперь они направлялись в Дели. Их было около тридцати человек, а мой муж был один. Когда они встретили Генри, они остановились отдать ему честь и послать ему свои благословения. Один из них приблизился к мужу и голосом, дрожавшим от волнения, проговорил: «Сэр, я свободен. Добрый капитан, позвольте мне перед разлукой прижать вас к сердцу». Действительно, он так и сделал, и после этого объятия вся группа ускакала галопом с криком: «Бог да благословит вас!» И на самом деле муж был их другом, и если бы его захотели тогда выслушать, то всех этих ужасов никогда бы и не было.

Прошло много часов, пока Генри вернулся, а тем временем мы слышали страшную перестрелку, вокруг нас начали гореть дома. Мы дрожали. Элиза и я, мы не смели выйти без моего мужа. Наконец, я увидела несколько туземных кавалеристов, входивших в наш сад. «Сюда, сюда, спасите нас, спасите меня!» — крикнула я им, узнав форму нашего полка.

— Не бойтесь ничего, — отвечал мне тот, который шел впереди, — никто не нанесет вам ни малейшего вреда! — О! Как я их благодарила. И минуту спустя они уже были в доме, в гостиной нижнего этажа. Я хотела пожать им руки, но они опустились передо мной на колена и коснулись лбом моей руки. Имя одного из них Мадба, и этого имени я никогда не забуду.

Они умоляли меня не выходить из дома Но возможно ли это было, раз мой муж был на улице? Сначала вернулся Альфред, который сказал, что Генри жив и здоров. А наши четыре защитника выбегали каждую минуту в сад, чтобы прогнать поджигателей, которые собирались зажечь и наш дом. Потом выстрелы стали слышаться уже совсем близко, и вдруг вернулся муж в страшном испуге за нас. Он заставил нас покинуть дом из боязни, что он будет окружен.

Закутанные в черные покрывала, чтобы скрыть наши легкие одежды, которые были бы хорошо видны при свете пожаров, мы пробирались с мужем и сначала спрятались в темной чаще деревьев, а потом в одной из отдаленнейших беседок нашего сада. Стены этого маленького здания были страшно толсты, и так как вход был один, то можно было немного отдохнуть.

Здесь мы пробыли очень долго, говоря между собою шепотом и прислушиваясь к каждому шороху. По шуму было слышно, что толпа то приближалась, то удалялась. Но никто на нас не нападал, и еще многие из наших кавалеристов пришли присоединиться к нам и дали клятву отдать жизнь за нас. Банда вооруженных разбойников бросилась было в наш дом, но двое из них были тотчас же убиты, а остальные разбежались. В эту минуту Ромон-Синг, туземный капитан, принес нам четвертое знамя полка. Бедный друг, одна из жертв полковника! Он не покидал нас ни на минуту. Генри дождался рассвета, чтобы отправить нас в европейские казармы. Но кавалеристы дрожали при мысли проводить нас туда. Все наши конюхи разбежались и потому Генри сам должен был запрячь лошадей. Мы с Элизой сели в коляску, а на козлы сел один из кавалеристов. Генри и Альфред собрали вокруг нас девятнадцать солдат 3-го полка, а во главе полка стал Ромон-Синг. Пришел один из бывших осужденных, и стал проситься к нам в провожатые. Но муж отказался взять его, говоря, что по долгу он должен был бы препроводить его обратно в тюрьму. Бедняга ушел огорченный.

По дороге нам встретился стрелок из 6-го гвардейского драгунского полка Его преследовало несколько сипаев, он был без оружия и весь в крови, раненый в голову и в руки, мой муж убил из пистолета одного из нападавших и посадил стрелка к нам в коляску. А тем временем наши провожатые держали других сипаев на почтительном расстоянии, но не стреляли. Очевидно, они разделяли их отвращение к европейскому солдату.

Прибыв в казармы и убедившись в нашей безопасности, наши провожатые вернулись к восставшим, а с нами осталось несколько стрелков». Вот каково это трогательное письмо, и вряд ли хоть один англичанин осмелиться оспаривать его.

Я прибавлю, что ни один из офицеров 3-го полка, подавшего сигнал, не погиб от руки солдата, а между тем многие из них, а в особенности полковник, были всем ненавистны.

Дели, бывшая монгольская столица, центр громадных складов, не охраняемая лишь туземными войсками, перешла в руки восставших, и если бы перешел и Пенджаб, то власти англичан пришел бы конец, но они как-то сумели сохранить его верным себе. Им помог сэр Джон Лауренс. Извещенный по телеграфу о восстании, он искусно задержал распространение этого известия. Под предлогом обучения новых рекрутов он отобрал у двух полков сипаев все их оружие, потом приказал сдать оружие и другим полкам. Те не понимали, в чем дело, удивляясь странному распоряжению начальства. Меньше чем в три дня все сипаи оказались безоружными.

Около тридцати тысяч этих людей, еще не совершивших никакого поступка против англичан, оказались уволенными со службы и брошенными на произвол судьбы, без оружия, без провианта или какой-либо помощи, да и к тому же в чужой стране. Ужасные слова пронеслись от одного офицера к другому в английских войсках: нельзя оставлять за нами такое громадное количество врагов! Кто первый произнес этот страшный приказ? Кто ответственен за него? Лауренс или кто другой? Во всяком случае, он не остановил начавшейся ужасной резни.

С этого момента англичане точно опьянели от крови.

«Удостоверено, — говорит де Варрен, — что всюду в Пенджабе, а затем последовательно в каждом из округов Бенгалии начались ужасные казни, неслыханные в истории ни одной страны. И все придумывались новые мучения: пятьдесят, шестьдесят, иногда более сотни человек в день вешали, расстреливали картечью из пушек, и все это по самому ничтожному поводу».

Сипаи, убежденные, что решено полное уничтожение их, бежали массами, но несчастных преследовали, точно диких зверей, голова каждого была оценена в пять рупий. По мере того, как приводили этих несчастных, их вешали, расстреливали, четвертовали, смотря по рангу, гоняли на казнь, как стадо баранов на бойню. Не перечислить всех ужасов этого массового уничтожения сипаев.

В таких поступках Англия отличалась от дикарей центральной Африки и каннибалов Океании лишь тем, что не ела своих жертв.