– Как живешь?

– Спасибо, регулярно.

Тоже, конечно, грубовато. Но все-таки на тему сексуальную, пикантную, а не фекальную.

Ну а что касается любимой шутки – бросаться тортами, норовя попасть прямо в лицо, об этой американской традиции наши зрители знают уже по многим фильмам. Я видела, как смеялись над этими эпизодами вполне солидные американцы. Их это не коробило.

Разумеется, я не забыла о Марке Твене, об О’Генри, о Курте Воннегуте. Разумеется, и сегодня у Леннона, Леттермана, О’Коннора, известных ведущих юмористических телешоу, есть примеры хорошего юмора, одинаково смешного и для русского, и для американца. Великолепны острые шутки телевизионных звезд, сатириков Рассела Байкера, Арта Бахвенда, Майка Ройко. Но я хотела обратить внимание именно на отличия, которые проявляются на уровне массового общения. И отнюдь не для того, чтобы им удивляться или ими возмущаться. Чужую культуру надо принимать такой, какая она есть. Но «принимать» отнюдь не означает «перенимать». Я с грустью наблюдаю, как молодежь заимствует у американцев далеко не самое лучшее. В том числе и глуповатые, грубоватые шутки.

Чему, к сожалению, усиленно способствует телевидение. Скажем, сериал о двух подростках-идиотах Бивисе и Баттхеде почему-то демонстрируется у нас бесконечно – то на одном канале, то на другом, то на третьем. И зритель-подросток, у которого только формируются вкусы, в том числе и к смешному, воспитывается именно на таких образцах дебильного юмора.

Американцы привыкли смотреть на жизнь with positive, то есть положительно. Эта такая широко распространенная идеология, или, как здесь говорят, концепция. Я бы назвала ее философией оптимизма. Сформулировать эту психологическую установку можно так: все хорошо, а должно быть еще лучше. Это правильно. А то, что не хорошо, так это исключение, это неправильно и подлежит немедленному исправлению.

У моей подруги Бриджит Мак-Дана, директора Театра музыкальной комедии в Чикаго, случилась беда: муж ушел к другой. Для Бриджит наступили черные дни. Она страдала безмерно, хотя и старалась всячески это скрывать. Однажды, утешая ее, я сказала:

– Это обязательно пройдет. Настанут лучшие времена. Ты же знаешь, жизнь – она в полоску…

– Как это? – она ненадолго вынырнула из своей тоски.

Я немного растерялась. Фраза эта настолько банальна…

– Ну, знаешь, такие полоски, как у зебры, – светлая, потом темная, потом опять светлая. Так и жизнь. Если в ней был период света и покоя, то его сменит период неприятностей и печали. Но зато потом – опять свет. И то и другое естественно.

Она помолчала, потом спросила:

– Это у русских такая концепция жизни?

– Да это вроде бы у всех народов.

– Нет, у американцев не так. Мы считаем, что радость – это норма, а горе – патология. Его стыдятся. С ним борются. Стараются быстрее преодолеть и забыть. Неприятности – это как болезнь. Причем болезнь стыдная.

Спросите любого американца: «How are you?»– как, мол, жизнь? Он обязательно ответит: «Fine (wonderful, great)!», – то есть прекрасно, замечательно, великолепно. Это, конечно, принятые клише, но они отражают четкую психологическую установку: все хорошо, потому что все должно быть хорошо. Сначала меня это раздражало, отдавало какой-то тотальной хронической фальшью. Но потом я поняла, что это своеобразная защита от неприятностей: не предаваться печали, не погружаться в тоску – в этом, по-видимому, есть некий энергетический импульс. Большой «драйв». Он дает силы для сопротивления жизненным невзгодам в самых тяжелых обстоятельствах.

Преподаватель психологии в колледже Вирджинии, 45-летняя Шерон Коллинз, сильно меня удивила. Разговор у нас шел о некоторых социально-психологических особенностях американцев. И вдруг она говорит:

– Вообще я считаю, что большинство граждан Америки преимущественно счастливы.

Сама Шерон производила впечатление определенно счастливого человека, но как же можно собственное состояние переносить на всех остальных сограждан? Как можно заявлять, что большинство членов общества, любого общества, преимущественно счастливы? Не в Эльдорадо же живем. Я уж не говорю о сотнях тысяч бездомных, безработных (многих из которых сама видела на улицах и в приютах). Но куда же подевались обычные житейские несчастья – болезни, одиночество, ссоры детей и родителей, неразделенная любовь… Да мало ли неприятностей у любого человека в любой стране. Вот что делает личная удачливость, подумала я: несчастья других просто перестаешь замечать. Я попросила Шерон подробней рассказать о себе.

– Я рано вышла замуж. Брак был неудачным, – начала она. – Муж тиранил меня придирками, ревновал к учебе, к работе. В доме не стихали скандалы. Дети стали нервными, перестали улыбаться, у них намечалась хроническая депрессия.

Я не могла взять в толк, где же здесь место для счастья. Шерон заметила мое недоумение, понятливо кивнула.

– И тогда я решилась на развод. Процедура эта шла долго. Муж отобрал у нас дом, мы остались почти без средств. Но мы сняли небольшую квартиру. Я отвела детей к психотерапевту, они вскоре пришли в себя, обрели душевный покой, повеселели, к ним вернулась радость жизни. И мы были очень счастливы. Потом я взяла в банке деньги в кредит, и мы начали строить свой дом. Это было трудно. Но нам помогали друзья. Когда дом был готов, мы почувствовали себя по-настоящему счастливыми.

Старший мальчик сейчас учится в колледже. Хорошо учится. Недавно, правда, его ограбили, отняли деньги и немножко побили, он даже пробыл несколько дней в госпитале. Но теперь он уже здоров, не осталось никаких следов. Он очень счастливо отделался.

Да, безоблачной эту жизнь не назовешь. Но хорошо хоть, что все беды позади. Для порядка я спросила еще о дочке.

– О, дочка два года была очень счастлива. Ее бойфренд – отличный парень. Это была такая любовь! Но его отец, протестантский священник, не знал, что мы – католики. Собственно, мы не очень религиозны, в костеле бываем редко. Но все равно для него это был удар, он не хотел, чтобы сын женился на католичке. И Пол, так звали молодого человека, в конце концов подчинился воле отца, уехал к себе домой, на западное побережье. А недавно мы узнали, что он женился.

– Ну и как себя чувствует ваша дочь? – осторожно спрашиваю я.

Картина идеально счастливой судьбы Шерон стремительно разрушается.

– О, она очень переживала. Но теперь, через полгода, она уже справилась с этой проблемой. Теперь она больше общается со сверстниками, обрела новых друзей, недавно познакомилась с парнем, может, он станет ее новым бойфрендом. И она уже почти счастлива.

И тут я подумала, что если такое отношение к жизни свойственно большинству американцев, то они и в самом деле… ну, если не счастливы, то, как бы это сказать поточнее, устремлены к счастью. Они стараются найти хорошее во всем, что только может дать им это ощущение успеха, удачливости. И по возможности забыть или хотя бы умалить тяготы, беды, несчастья. Хорошо ли это? Я бы не рискнула дать однозначный ответ. Это ведь очень утомительно – постоянно держать «счастливую» маску, не давать себе расслабиться, погоревать, погрустить. Но вместе с тем это все-таки лучше, чем постоянное уныние, жалобы на жизнь и угрюмость, каковые я часто встречаю у своих соотечественников.

– Ты сегодня хорошо выглядишь, – говорю я своей московской сослуживице.

– Ой, что ты, – пугается она. – Этого не может быть. Я вчера стирала допоздна, не выспалась, волосы в разные стороны, синяки под глазами…

Американка же в подобных обстоятельствах почти наверняка отреагирует так:

– О, спасибо большое! Я очень рада.

И, конечно, обязательно улыбнется.