Мальчишек, конечно, такое предложение привело в восторг, они заперли чугунную дверь на засов и разошлись по своим домам. А поздно вечером всполошенные родители Верещагина забегали по соседям, знакомым и где-то около полуночи в сопровождении сонных соучастников странной игры спустились в подвал обгоревшего здания и открыли чугунную дверь.

Верещагин вышел из печки несколько удивленный. Ни слез, ни сонливости на его лице не было. «Разве уже утро? » – спросил он.

«Мазохист»,- сказал отец, имея в виду добровольность, с которой сын обрек себя на заточение. «И садист тоже»,- добавил он, поскольку сам очень сильно переволновался. Но бить Верещагина не стал.

Некоторое время родители думали, что сын у них – ненормальный.

Именно в эту печь, где недавно сидел сам, сложил Верещагин всю извлеченную из снарядов и мин взрывчатку, приладил детонаторы, зажженную свечку вместо бикфордова шнура – сделал все что надо.

Сырьем для алмазов должна была послужить первосортная сажа, толстым слоем покрывавшая своды топки, – чистейший углерод. Ее было так много, что если бы эксперимент удался, то понадобилось бы немало грузовиков, чтоб освободить подвал от образовавшихся драгоценностей.

За мгновение до взрыва прохожие могли видеть бледного подростка, стоявшего возле обгорелого здания. Вид его был странен: глаза зажмурены, голова втянута в плечи. Именно этому подростку вонзился в бедро большой осколок красного кирпича.

«Вот к чему приводят детские шалости, – писала местная газета в заметке, посвященной взрыву на площади. – К счастью, обошлось без жертв. Правда, осколком кирпича ушибло самого виновника взрыва. Но, как говорится, поделом ему».

В те годы педагогическая наука еще не достигла повсеместно должной высоты и кое-где в периферийной печати можно было встретить такие неправильно трактующим идею наказания фразы.

Верещагин пролежал в больнице две или три недели. Точно не помню.

В середине лета взрывом снесло сарай семьи Верещагиных. Труба, в которой был повторен эксперимент, имела очень толстые стенки, но их крепость оказалась недостаточной.

Старший Верещагин исхлестал сына ремнем до крови. С беспощадностью хирурга.

Третий взрыв – в начале осени – носил подземный характер и вызвал в городе небольшое землетрясение. Против юного Верещагина было возбуждено уголовное дело, и он предстал перед комиссией, занимавшейся перевоспитанием трудных подростков.

Ему грозило заключение в колонию малолетних преступников, но члены комиссии в последний момент изменили решение. Они ожидали увидеть молодого бандита – угрюмого и низколобого, с татуировкой на предплечьях и животе, а в зал ввели интеллигентного мальчика с мечтательным взглядом. Члены комиссии удивились и сжалились.

Однако, несмотря на интеллигентную внешность, учился юный Верещагин из рук вон плохо. В восьмом классе он чуть даже не был исключен из школы. На педсовете, где решался этот вопрос, директриса заявила о своем намерении расстаться с этим, как она выразилась, бесперспективным оболтусом очень твердо, и большинство учителей согласно закивали головами, выражая свое одобрение намеченной мере, кто-то даже произнес слово «балласт», имея в виду, что бесперспективный оболтус подобен мешку с песком в корзине воздушного шара, и если от него освободиться, то школа незамедлительно прянет вверх. Против исключения подал голос учитель физики и математики, поскольку его предметы были единственными, по которым Верещагин успевал, но это заступничество не сыграло бы, конечно, существенной роли, если бы не было внезапно поддержано учительницей литературы. Хотя по ее предмету Верещагин редко поднимался выше двойки, она заявила, что, основываясь на некоторых наблюдениях, готова взять на себя смелость утверждать, что Верещагин – талантливый юноша, а то, что он плохо учится, так это еще ничего не доказывает, поскольку многие талантливые люди учились не лучше, и что она, учительница литературы, зная по долгу профессии биографии многих выдающихся людей, рекомендовала бы педсовету не брать на себя такую ответственность, как исключение данного двоечника из школы, поостеречься позориться перед грядущими поколениями, которые, возможно, будут числить Верещагина в почетных предках.

В подтверждение своего заявления о том, что многие выдающиеся деятели тоже были двоечниками, она названа ряд таких фамилий, что директриса исказилась лицом и зажала ладонями уши, чтоб не слышать, как в ее присутствии дискредитируют людей, чьи имена святы для каждого образованного человека. А учительница истории, тоже не желая слушать, стала визгливо выкрикивать: «И чем же его талантливость? В чем же? В чем же? В чем же?» – и продолжала это заглушение: «В чем же?» даже после того, как учительница литературы закончила свой мартиролог.

Учительница физиологии вместе с учительницей немецкого языка разделили возмущение учительницы истории и дружно, бросились выкрикивать то же самое, даже еще громче, особенно учительница немецкого языка, у которой упражнения в речи наших западных соседей развили голосовые связки до стальной всесокрушающей силы. Это могучее трио неожиданно было прервано баритоном молчавшей до сих пор учительницы химии. Откашлявшись, она заявила, что, пожалуй, солидаризируется с точкой зрения своего коллеги-литератора, охарактеризовавшей Верещагина как талантливого юношу, потому что, будучи однажды вызванным к доске в период провождения темы «Углерод», он, регулярно получавший .двойки по другим темам, на этот раз не только блестяще ответил урок, но и нарисовал на доске кристаллическую решетку алмаза и, кроме того, графита, хотя в учебнике их нет, а если кого-нибудь случай с темой «Углерод» не убедил, то она может, пожалуйста, привести еще один факт, а именно: однажды Верещагин, подойдя к ней на перемене, попросил рассказать все, что она знает об азотистыx соединениях галогенов, и слушал с таким вниманием, о каком обычно учителя только мечтают; у нее, например, до сих пор в памяти этот мечтательный блеск умных глаз, которых Верещагин не сводил с нее все время, пока она рассказывала ему об азотистых соединениях галогенов, которые в школьную программу не входят.

Этот случай, по ее мнению, безусловно свидетельствует о феноменальной пытливости ума, ибо далеко не каждый подросток, тем более двоечник, интересуется азотистыми соединениями галогенов; в ее многолетней педагогической практике это, можно сказать, уникальное событие, и нее теперь нет никаких сомнений в талантливости Верещагина; во всяком случае, она считает, что факт исключения из школы ученика, интересующегося азотистыми соединениями галогенов, был бы вопиющ.

Эти азотистые соединения галогенов произвели на директрису сильное впечатление, тем более что она перепутала их с азотистыми удобрениями, о необходимости увеличения производства которых в то время писали все газеты, и она решила, что двоечник Верещагин идет по переднему краю насущных нужд народного хозяйства.

Его оставили в школе.

Тот последний – третий – взрыв, вызвавший в городе небольшое землетрясение и чуть не отправивший Верещагина в колонию для малолетних преступников, был произведен мало понятным способом.

Алмазы не получились и в третий раз. Больше Верещагин ими не занимался. Отныне родной город мог спать спокойно.

Конечно, англичанин Хэнней был упорней. Верещагин – три, а Хэнней – восемьдесят взрывов устроил. Стальные трубы разлетались у него в щепы. Но двенадцать алмазиков он все-таки сделал. Ровно дюжину.

Впрочем, дело не в упорстве. Совсем для другой цели был рожден Верещагин. Алмазики и взрывы для него – лишь первая проба сил. Преамбула. Детская забава.

Мы всегда играем в игры лишь отдаленно сходственные с тем, к чему призваны.