Недалеко от Кузнеца я заметила Старейшего. Баньши недовольно хмурился, глядя, как его человек прощается с молоденькой женщиной, отдает ей какие-то распоряжения, советы, просьбы, целует девочку у нее на руках и — украдкой, словно стесняясь своих чувств, — саму женщину. Старейший увидел меня, кивнул, подошел, встал рядом.

— Кто она? — тихонько спросила я.

— Она? Да жена его, кто еще?

— Жена?!

Старшему из сыновей Кузнеца пятнадцать лет, а жене хорошо, если больше двадцати пяти будет. Неужто так сохранилась? Да нет, что за чушь, я вижу настоящий возраст, что человека, что Старшего!

— Вторая, — продолжая хмуриться пояснил Старейший. — Первая умерла недавно, вот, теперь на этой женился.

— Что-то не так? — уточнила я. — Чем она плоха?

— Да ты не видишь разве? Не человек она, помесок.

— Да в каком поколении у нее Старшие в предках были!

— Все не подходит. Но Кузнец уперся тогда, сказал — Род продолжен, теперь может на ком захочет жениться. Теперь вот с детьми отсылает. Тоже выдумал. Никто, дескать, лучше нее за детьми не проследит, ему спокойнее будет.

— Вот как, Старейший, — удивилась я. — А я-то думала, ты без труда со своим Родом справляешься.

Баньши бросил на меня злобный взгляд и отвернулся. Помнит, как на всех прошлых встречах поучал и издевался над моей неумелостью. И я помню. Выходит, не все так просто, как мне казалось, выходит, у всех бывают ошибки и неудачи. Знала бы раньше…

Кроме жены Кузнеца, на телеге сидела еще одна молодая женщина, уже постарше. Она держала на коленях трехлетнюю девочку и удерживала возле себя семилетнего мальчика. Тот вертелся и все рвался поиграть с другими детьми. Провожали женщину двое — ужасно грустный от предстоящей разлуки мужчина и Гана. Баньши стояла возле самой телеги и со встревоженным видом шепталась с девочкой. Дитя насупило брови, наморщило носик и готовилось разразиться диким ревом. Гану это, по непонятным причинам, радовало; она все подливала масла в огонь, пока девчонка не разрыдалась, вцепившись что есть силы в отцовский рукав. Она ревела, что никуда не поедет без любимого папочки, что ей страшно и что, если папочка с ними не поедет, непременно случится что-то очень плохое. Мальчишка рядом презрительно фыркал и норовил дернуть сестренку за косичку.

Баньши улыбалась, кивала и что-то нашептывала плачущей девочке на ухо.

— Гана! — заметил безобразие Старейший. — Немедленно прекрати!

Баньши отступила от телеги на шаг и развела руками. Мол, я тут не при чем, хотя кого она обманывает?

Девчонка вопила все громче и громче, ее мать тоже заволновалась. Мол, с мужем ей будет спокойнее, а дитя уже не в первый раз предостерегает их от несчастий.

Мальчишка дернул сестру за обе косички, та бросила рев и полезла в драку, женщина пыталась призвать их к порядку, но без особого успеха. Так и сидела, не зная, разнимать ли дерущихся детей, уговаривать ли мужа… Сидела с беспомощным видом и утирала слезы. Мужчина решился, вскочил в телегу в тот самый момент, когда глава обоза скомандовал отправление. Телеги медленно стронулись с места.

— Гана! — закричал Старейший. — Поди сюда! Что ты тут устроила?!

Они заспорили, поминутно упоминая Ткачиху и зачем-то оглядываясь на меня. Мне удалось расслышать ганино:

— Ведь не он же… не из-за него все это…

Потом она сказала:

— Ей все равно, а для меня в нем вся жизнь… — и дальше снова неразборчиво.

Старейший топнул ногой и внезапно исчез. Гана стояла, подбоченясь, среди людской толкотни — часть провожающих шла за телегами, часть расходилась по домам, — и ждала. Вскоре Старейший вернулся.

— Я говорил с ней, — объявил он. — Все будет по-твоему, но тебя ждет наказание.

— Пусть! — запальчиво выкрикнула Гана.

— Следующая невинная дева в твоем Роду умрет старухой, — продолжал Старейший. — И ты проведешь в ее облике триста лет.

— Да хоть четыреста! — захохотала баньши, развернулась и бегом бросилась догонять обоз. Запрыгнула в телегу рядом с мужчиной своего Рода, обняла человека за плечи. — Мне с ними не миловаться! — крикнула она Старейшему и махнула рукой на прощание.

И хотя смертный не мог ни слышать, ни видеть, ни чувствовать ее присутствия, он вздрогнул и поежился, как от сильного холода.

Готова спорить, в эту минуту Ткачиха в своем гамаке из судеб пожалела, что не сказала «пятьсот лет». Хотя… Зная Гану, уверена, она не расстроилась бы даже от тысячи в старческом облике, если уж добилась своего. Странная она баньши, Гана. У меня еще не было Рода, а ее уже тогда звали — безумная. Ведь она влюбилась в человека и умолила Ткачиху отдать ей его потомков… Среди нас о ней ходило столько легенд и слухов, сколько не бывает среди баньши: ведь мы всегда знаем наверняка. Но Гана…

Говорят, она увидела его нить в паутине судеб. Говорят, влюбилась с первого взгляда. Говорят, упала в ноги Повелительнице — с просьбой разрешить ей колдовство. С просьбой вмешаться в его судьбу.

Говорят, она нашла кого-то из Старших, кто начертил ей круг и привел туда человека. Они были вместе всю ночь — человек и баньши. А наутро Гана вывела смертного из круга — целого и невредимого. Потом он женился. Породил детей, прожил долгую жизнь, умер… В ночь его смерти один из его потомков зачал мальчика, как две капли воды схожего с тем человеком — благодаря колдовству, которое всю ночь творила безумная баньши.

И такие дети будут рождаться пока стоит этот мир. Всегда. И пока они есть, будет жить Гана.

А еще говорят, что раз в один или два века Гана заманивает своего человека в круг. В круг, где ждет его она одна.

И еще — если похожий на предка человек умрет, когда его дети слишком малы для брака, безумная баньши зачахнет с тоски.

Так говорили среди нас — и все это было правдой. Я знала это, потому что когда-то давно, счастливая после той ночи, пьяная своим успехом, Гана делилась со мной подробностями. У меня тогда не было Рода, я редко появлялась в смертных землях, и я спросила — стоило ли оно того? Зачем привязываться к одному-единственному человеку, зачем создавать одинаковых потомков, зачем влезать в долги — тот Старший немало запросил за свою помощь… Зачем все это?!

Гана тогда сказала, что я все пойму позже… она ошиблась. Не нужны мне потомки, даже если они будут похожи на Тиана и лицом, и характером. Только он, никто другой… Без него я не хочу жить. Как глупо…

Люди уже разошлись от ворот, осталась только стража. Старейший, как и я, не ушел, он стоял неподалеку и подозрительно вглядывался в мое лицо. Что ему надо? Чего он боится, о чем подозревает? Думает, я сделаю какие-то выводы из выходки Ганы, из их странного разговора? Или просто ждет, что выкину уже я?

Гана… Она никогда не заботилась о том, чтобы в ее Роду было много потомков, поэтому эта семья — все, что у нее есть. Если что-то случится хотя бы с одним из них — весь Род окажется под угрозой. Не потому ли она поспешила увести своего человека — а он точь-в-точь похож на своего предка, Гана мне того когда-то показывала… Не потому ли Ткачиха не так уж и разгневалась на ганино самоуправство? Потому что убить этого смертного — значит убить и Гану? Княгиня, конечно, любого из нас покарает, не задумываясь — если заслужили, но Гана никогда не раздражала Эйш-Тан, не в пример мне. А Ткачиха даже меня не убила, когда я ее разгневала, даже мне нашла дело. А уж Гана-то… Великой всегда было интересно, что выйдет из ганиной затеи. Наверное, потому-то она и позволила спасти человека, а то и с самого начала решила, что так и будет, только не предупредила баньши. Наверное. Спасти. А теперь — стоп. От чего спасти?! Почему я уверена, что ганиного человека здесь ждет смерть? Девчонка сказала? Но это со слов Ганы, а та могла исказить или скрыть часть правды, лишь бы уговорить смертных. Но ведь Гана и раньше меня предупреждала… и человек, которого мы убили в кругу, тоже говорил о какой-то опасности…

Я подняла глаза. Старейший все еще стоял рядом, не сводя с меня настороженного взгляда.