— Слушаюсь, сэр.

И снова тон у него был какой-то не такой. Знаете, как будто чего-то недоставало. Ему не нравился мой костюм. Я решил проявить твёрдость характера. Чутьё подсказывало, что если я хоть в чем-то ему уступлю, он сядет мне на шею. Уж слишком сильно этот малый смахивал на неисправимого упрямца.

Сами понимаете, терпеть я этого не собирался. Слава те господи, повидал парней, попавших в полную зависимость от своих камердинеров. Помню, как однажды вечером в клубе старина Обри Фотергил рассказывал мне — со слезами на глазах, бедняга! — что ему пришлось отказаться от своих любимых коричневых ботинок только потому, что они не понравились Микину, его личному слуге. Знаете, этих малых надо держать в узде, вот как я считаю. Если только им как-там-это-называется, они тут же сами-знаете-что.

— Тебе не нравится мой костюм, Дживз? — холодно спросил я.

— Что вы, сэр!

— Итак, что тебе в нём не нравится?

— Это очень хороший костюм, сэр.

— Что в нём плохого? Выкладывай начистоту, разрази меня гром!

— Если позволите, сэр, коричневая или синяя ткань с почти незаметной диагональной нитью…

— Какая чушь!

— Слушаюсь, сэр.

— Полный идиотизм, дорогой мой.

— Как скажете, сэр.

Я почувствовал себя, как человек, который собирается схватиться за узду и вдруг обнаруживает, что лошадь не взнуздана. В моей груди кипело негодование, но, как выяснилось, повода негодовать у меня не было.

— Хорошо, Дживз. Это все, — сказал я.

— Да, сэр.

И он ушёл складывать вещи, а я вновь уткнулся в книгу, в главу под названием «Психофизиологическая этика».

Сидя в поезде, я не переставал размышлять, что такое могло стрястись за время моего отсутствия. В голову мне так ничего и не пришло. Изби не был одним из тех загородных домов, где, как в романах о высшем свете, молоденьких девушек заманивали перекинуться в баккара и обчищали до нитки — я хочу сказать, до последней драгоценности. Когда я уезжал, общество там состояло из законопослушных граждан, таких, как я сам.

Кроме того, мой дядя не потерпел бы никаких фокусов. Он был довольно чопорным стариком, обожавшим спокойную жизнь, и в данный момент заканчивал писать историю своей семьи, или что-то в этом роде, над которой ему пришлось изрядно попотеть весь последний год. Он почти не выходил из библиотеки и вроде как изливал на бумаге свою душу, каясь в старых грехах. Поговаривали, что в молодости дядя Уиллоуби был гулякой и мотом. Если б вы посмотрели на него сейчас, то и представить себе этого не смогли бы.

Когда наконец я добрался до имения, Оукшот, дворецкий, сообщил мне, что Флоренс находится у себя в комнате и присматривает за служанкой, укладывающей вещи. По-видимому, соседи, жившие в двадцати милях от нас, устраивали вечером танцы, и моя невеста собиралась отправиться туда в компании дядюшкиных гостей и остаться там на день-другой. Оукшот сказал, что она велела сразу же сообщить ей о моем прибытии, поэтому я прошёл в курительную комнату и стал ждать. Флоренс появилась через несколько минут, и с первого взгляда стало ясно, что она чем-то крайне недовольна, даже раздражена. Глаза у неё, я бы сказал, были вытаращены, и, судя по всему, она кипела внутри.

— Дорогая! — воскликнул я и попытался исправить ей настроение добрым старым испытанным способом. но она выскользнула из моих рук, как угорь.

— Не смей!

— В чём дело?

— Во всём! Берти, помнишь, перед отъездом ты попросил меня быть полюбезней с твоим дядей?

Надеюсь, вы поняли мою мысль, — ведь в то время я более или менее зависел от своего дяди Уиллоуби и не очень-то мог жениться без его согласия. И хоть я знал, что он не станет возражать против моего брака с Флоренс, так как дружил с её отцом ещё в Оксфорде, мне не хотелось рисковать, поэтому я и обратился к ней с просьбой сделать все возможное, чтобы очаровать старика.

— Ты сказал, что больше всего он обрадуется, если я попрошу почитать мне главы из истории его семьи.

— Разве он не обрадовался?

— Он был счастлив. Твой дядя закончил рукопись вчера днём и читал мне её почти всю прошлую ночь. Ни разу в жизни я не испытывала такого потрясения. Эта книга возмутительна! Она отвратительна! Она ужасна!

— Но, разрази меня гром, не может быть, чтобы в нашей семье всё было настолько плохо!

— История семьи здесь не при чём! Твой дядя написал воспоминания! Он назвал их «Опыт долгой жизни»!

Я начал понимать, в чём здесь дело. Как я уже говорил, в юные годы дядя Уиллоуби любил погулять, и, наверное, ему было чем похвастаться, раз он решил поделиться с другими своим опытом.

— Если половина того, что он написал, правда, — продолжала Флоренс, — молодость твоего дяди была сплошным кошмаром! В первой же истории говорится, как его с моим отцом выкинули из мюзик-холла в 1887 году!

— За что?

— Я отказываюсь отвечать, за что!

Видимо, дел они натворили будьте-нате. Насколько я знал, в 1887 году людей из мюзик-холлов вообще не выкидывали.

— Твой дядя особо подчёркивает, что мой отец выпил полторы кварты шампанского, прежде чем они отправились веселиться. Вся книга состоит из подобного рода историй. Одна из них, о лорде Эмсуорте, просто неприлична.

— О лорде Эмсуорте? Это не тот, которого мы знаем? Из Бландингза?

— Он самый. Именно поэтому книга невыносима. В ней полно рассказов о людях, в настоящее время являющихся столпами общества, которые вели себя в восьмидесятые годы хуже пьяной матросни с китобойного судна! Твой дядя помнит отвратительные подробности о каждом, кому было тогда двадцать с небольшим лет. Приключение сэра Жервез-Жервеза в Рошервильских садах описывается в мельчайших деталях. Оказывается, сэр Стэнли… нет, я не могу тебе этого рассказать!

— Да ну, брось!

— Нет!

— Хорошо, хорошо, не волнуйся. И вообще я уверен, раз всё так плохо, как ты говоришь, ни один издатель этой книги не опубликует.

— Напротив. Твой дядя сказал, что у него существует окончательная договорённость с «Риггз и Беллинджер», и что он отправляет им рукопись бандеролью завтра днём. Они специализируются на литературе такого сорта. Недавно у них вышла книга леди Карнаби «Мемуары восьмидесятилетней женщины».

— Я их читал!

— В таком случае знай, что мемуары леди Карнаби не идут ни в какое сравнение с опытом твоего дяди! Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я в таком состоянии. Мой папа фигурирует чуть ли не в каждом рассказе! Я потрясена его ужасным поведением в молодости!

— Что ты предлагаешь?

— Бандероль необходимо перехватить прежде, чем она попадёт в издательство, и уничтожить!

Я посмотрел на неё с уважением. Она не потеряла присутствия духа и, по всей видимости, приготовилась к решительным действиям.

— Что ты собираешься предпринять?

— Что я собираюсь предпринять? Разве я не говорила тебе, что твой дядя отсылает рукопись завтра днем? Я уезжаю сегодня к Мургатройдам на танцы и вернусь только в понедельник. Этим делом займёшься ты. Именно поэтому я и послала тебе телеграмму.

— Что?!

Она бросила на меня странный взгляд.

— Ты хочешь сказать, что отказываешься мне помочь, Берти?

— Нет, но… послушай!

— Это очень просто.

— Но если я… то есть… конечно, всё, что в моих силах… но… видишь ли, я имею в виду…

— Ты говорил, что хочешь жениться на мне, Берти?

— Да, конечно, но…

В эту минуту она как две капли воды была похожа на своего отца.

— Я никогда не выйду за тебя замуж, если «Опыт долгой жизни» твоего дяди будет опубликован.

— Но Флоренс, старушка!

— Я не шучу. Можешь считать это испытанием, Берти. Если ты проявишь находчивость и мужество и сумеешь добиться успеха, я буду знать, что ты вовсе не такой вялый и беспомощный, каким тебя все считают. Если же ты меня подведёшь, я пойму, что твоя тётя Агата была права, когда называла тебя мягкотелым беспозвоночным и советовала мне ни в коем случае не выходить за тебя замуж. Похитить рукопись совсем несложно, Берти. От тебя требуется лишь немного решимости.