Так говорил Джон Тейнер за вечерним чаем в небольшой столовой новой квартиры Стекольникова.

- Я очень рад, Джон. "Комсомольская правда" непременно напечатает твою статью о комсомольской инициативе Петра Терентьевича. Мне очень приятно, Джон, что твой пытливый глаз заметил "по-коммунистически целеустремленный американский подход". Это очень правильное замечание. И если бы некоторые из наших журналистов обладали этим по-коммунистически целеустремленным американским подходом, то появилась бы хорошая книга о том, как остаются в поле многие и очень многие миллионы рублей... И, может быть, такую книгу следует написать тебе. На чужой земле лучше видишь достоинства и недостатки, нежели на своей... Но ты скажи мне, Джон, что ты напишешь о нас для американского читателя...

- Правду!

- Я так и думаю... Но какую! Успехи механизации, высокая урожайность это правда. Лужа у правления колхоза, из которой не вылезают свиньи, - тоже правда.

При этих словах сидевшая за столом жена Стекольникова, сославшись на кухонные дела и попросив извинения, вышла. Догадливый Тейнер понял, что сейчас начнется самый главный разговор, и, забегая вперед, сказал:

- Конечно, я для экзотики запечатлел на пленке и лужу. Я сделал фотографию и покосившегося старого коровника с соломенной крышей, на котором висел большой призыв об экономическом соревновании с Америкой. Разве это не так? Разве это я выдумал, Федор?

- Это правда, Джон! Но не будет ли это выглядеть на снимке издевательски, даже без подписи. Как и свиньи в луже, снятые перед правлением колхоза. Снятые тобою так, что в кадр снимка попало крыльцо правления колхоза и вывеска, на которой написано: "Правление колхоза "Коммунистический труд". Согласись, что это не очень благожелательное фотографирование... Тем более что ты сам чуть ли не ложился в лужу, чтобы захватить объективом и свиней и вывеску.

- Ты неплохо наблюдаешь за мною, Федор.

- Нет, Джон, ты и Трофим совершенно свободны в своих действиях. Но если дети, маленькие фотографы-любители, замечают это и жалуются своему вожатому, тоже еще очень юному человеку, я обязан откликнуться на их протест.

- У вас очень смышленые дети, Федор Петрович.

- Да, Джон, хотя они еще и многого оставляют желать, но они правильно мыслят... Лужа - это правда. И ужасный, подпертый десятками жердей, готовый рухнуть коровник - тоже правда. И старик Тудоев, босиком косивший косой в первом году семилетки, - тоже правда, хотя и придуманная тобой. Но согласись, что неразумно приводить в порядок коровник, которому осталось жить месяц, потому что там пройдет полоса отчуждения железной дороги и коровы уже этой осенью будут жить в новых коровниках, на Ленивом увале... Это тоже правда... И до ломаного гроша расчетливый Петр Терентьевич тоже не засыпает лужу, потому что она уже не на его земле, а на железнодорожной. Это тоже правда, хотя я и не одобряю ее. Новейшие свинарники на горе, с водопроводом и канализацией, с полуавтоматической чисткой нечистот и баней, - тоже правда. Почему же ты не обратишь свой объектив на эту правду? Почему?

Джон опустил глаза, барабаня короткими пальцами по столу, ответил так:

- Видишь ли, Федор, я озорной и веселый человек. Мне показались очень забавными эти контрасты. И я боялся, что лужа высохнет, а коровник рухнет и я потеряю снимки, которые могут привлечь внимание к моей книге... Да, да... Ты не знаешь, как нужно делать книгу для американского читателя... Если я покажу падающий коровник, а потом покажу коров, которые обогнали своих сестер не только в Америке, но и в Дании, а затем покажу контрастом новый коровник - это будет увлекательный сюжет по-американски. Так же и лужа. Ты не можешь знать, какие комментарии в моей голове к этой луже. Вот, скажу я, в этой луже купаются единоличные свиньи старых Бахрушей в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. А в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году здесь пройдет железная дорога, одна из многих электрических дорог, которые будут построены за семилетку... И дальше, на другой странице... Да, да, Федор. Я уже вижу страницы моей книги напечатанными. На другой странице я показываю огромный свинарник... Я американский журналист, Федор. И я знаю свое ремесло. Я не могу делать такую книгу, которая не увидит ротации. Американский читатель любит сюрпризы. И если бы я начал торговать сосисками, которые вместо мяса начинены джемом или мороженым, я уверяю тебя, что такие сосиски хватали бы вместе с кистями рук до тех пор, пока не поняли, что глупо бараньи кишки фаршировать мороженым... Но я бы уже сделал капитал на моей выдумке... Не сердись на меня, Федор, но я американец, и я не могу быть другим... И если я... Нет, нет, так я не сделаю... Но если бы я на обложке книги напечатал снимок падающего коровника с лозунгом "Перегоним Америку", компания не побоялась бы вложить в мою книгу миллион долларов, чтобы получить два. Такая обложка была бы хорошей кишкой для продажи. Да, да, Федор... Верь мне, компания не будет интересоваться, чем я начиню свои сосиски. Им важно продать их как можно больше.

Стекольников тяжело вздохнул, выпил залпом стакан остывшего чая и сказал:

- Так-то оно так, Джон, но все-таки в этом "так" что-то не так.

Джон стал оправдываться:

- Не я, Федор, делал историю Америки, и, думаю, ее также не делал, хотя и начинал, Авраам Линкольн... Не я, Федор, придумывал судорогу рок-н-ролла или конвульсии хула-хупа. Не я убийство сделал главным гвоздем кино. Не я выковал золотой ключ, без которого ты не откроешь даже самой дешевой банки с бобовыми консервами. Но я должен повторить волчью истину Трофима Терентьевича: "А жить-то надо". И я живу, нахожу компромиссы со своей совестью и...

Джон, кажется, говорил правду. Его зеленые веселые глаза вдруг погрустнели, и он совсем просто сказал:

- У меня очень большая семья, а Бетси все еще любит наряжаться. Она не понимает, что за наш красивый дом на берегу Гудзона не выплачено и половины. Ах, Федор, зачем тебе знать, как Тейнеры штопают свои носки! Конечно, Федор, я не могу тебе обещать написать коммунистическую книгу. Нет, нет. Я не могу обещать этого, и я не напишу ее. И я начинаю с хорошим фаршем.

На другой день Федор Петрович Стекольников, объезжая с Бахрушиным поля, разговорился о Тейнере.

- Как ты, Федор Петрович, после таких встреч думаешь о нем? - спросил Бахрушин.

- Мне нравится Тейнер со всеми его вывертами, - ответил Стекольников. - Конечно, от него можно ожидать всего, но не самого худшего. Тейнер старается доказать мне, что американская печать не похожа ни на какую другую. Что будто бы ее предприниматель рассматривает печатаемое им только как товар, дающий прибыли, не задумываясь над его идейным содержанием. И поэтому он, Джон Тейнер, якобы свободен в своих писаниях.

- А ты что ему на это?

- Тейнеру, видимо, стыдно поверить, что он если не слуга, то, во всяком случае, прислужник доллара, а следовательно, и тех, кто вознаграждает его труд... А мне как-то неудобно называть вещи своими именами...

Бахрушин удивился. Посмотрел на Стекольникова:

- Почему же тебе неудобно говорить то, что есть? Ведь вы же братались на Эльбе.

- Стыдно признаться, Петр Терентьевич, но мне его жаль. Я думаю, что Тейнер в конце концов дозреет сам и поймет несостоятельность своих суждений. Ему трудно понять, что сосуществование социализма с капитализмом не означает сращивания и, как он выражается, "диффузии этих двух начал". Он хочет капитализм разбавить социализмом, а социализм - капитализмом, чтобы получить новую общественную формацию. Он и не знает, что эти потерпевшие крах старые идеи некоторых теоретиков, прогоревших вместе со своими партиями, вовсе не являются его открытием. Ну как скажешь, что он во второй половине двадцатого столетия изобрел велосипед?

Бахрушин не соглашался:

- Если они в журнале "Америка", издающемся на русском языке, свободно пропагандируют у нас капиталистический, американский образ жизни... если они привозят этот образ жизни в Сокольники в виде выставки, почему же мы не можем теми же способами говорить о своем образе жизни? Тейнеру прямо нужно сказать... - Не договорив, Бахрушин вдруг смолк.