Поздно вечером, вернувшись с Ленивого увала, где возводилась ребячья ферма, Бахрушин сказал жене:

- Лялька, я хоть и делаю вид, что не обращаю внимания на Трофимов приезд, а виду не получается...

Елена Сергеевна Бахрушина, принадлежавшая к людям, не знающим уныния, стараясь всячески развеселить мужа, все же называла этот приезд "черным ненастьем".

- За что только все, Петруша, валится на нашу голову? - ответила она. - Дарья - та хорошо придумала. У нее женская обида. И все понятно... А мы, хоть сто ночей думай, ничего не придумаем. Да и надо ли, Петруша, придумывать? - начала она рассеивать мрачные мысли мужа. - Что мы, должны ему, что ли? Виноваты перед ним в чем-то? Или у нас слов нет, каких надо, если понадобится разговор?

- Да слова-то найдутся. Самое легкое - слова находить. Ему не много слов надо. По письму видно, что недалеко он за эти годы шагнул. Другое меня беспокоит.

Петр Терентьевич, усевшись рядышком с женой, как всегда, принялся ей выкладывать все, что он думал:

- Понимаешь, Лялька, все эти годы наш колхоз жил сам по себе. В своей стране и своей страной. И все было ясно. Вот общая государственная задача. Вот ее часть - задача колхоза. Решай. Борись. Расти. Пусть не всегда и не все удавалось. Но неудачи и оплошки случались дома. Внутри страны. А теперь оказывается, что до Бахрушей есть дело и другим... Америке.

- Петрушенька, - рассмеялась Елена Сергеевна, - Трофим-то все-таки не Америка.

- Да, - согласился Бахрушин, - Трофим не Америка... Но ведь с ним, едет Тейнер. Журналист. А если он журналист, значит, глаз. А чей он глаз? Зачем он едет? Чтобы ничего не увидеть и ни о чем не рассказать?..

- Ну и что?

- Ничего. Только если Тейнер - глаз, то Трофим во всех случаях другой. Значит, два глаза. Один не разглядит - другой поможет.

- Ну и пусть глядят. Нам-то что? Нам-то что, Петруша? - стала опять успокаивать мужа Елена Сергеевна.

А Петр Терентьевич свое:

- Нам-то, может быть, и ничего, если глядеть не дальше околицы... А если посмотреть пошире, побольше и увидишь. Для нас колхоз как колхоз, а для них частица чуждого им социалистического земледелия, по которой они будут судить гласно. Печатно... И при этом, скажем прямо, без излишнего доброжелательства... Елена! Неужели ты не понимаешь, что в Большом театре Уланова - это Уланова, а в Америке она - Советский Союз?

- Ну почему же я не понимаю? Понимаю, - отозвалась Елена Сергеевна. Понимаю и разницу между нашим колхозом и Галиной Улановой. Уланову вся Америка видела. Все поняли, какова она в танце... И пиши не пиши, что, мол, то не так да это не этак, никто не поверит. А о нашем колхозе будут судить только двое - Трофим да Тейнер. И как они наши "танцы" опишут, так и будут о нас знать.

- Вот! - громко воскликнул Бахрушин. - За такие слова я готов не знаю что для тебя сделать! Именно как они опишут наши "танцы", такими и будем мы для американских читателей. Конечно, - пораздумав, продолжил Бахрушин, одна-две газеты погоды в Америке не делают, но все же моросят... Пусть нашими бахрушинскими прорухами, если такие они выищут, достижений Советского Союза не закроешь, но... хоть маленькую тень, да бросят. И я хочу или не хочу, а должен думать об этом, как будто бы я не я, а весь Советский Союз.

Необычная беседа мужа и жены затянулась. Тот и другой, не сговариваясь, решили поискать в эфире "Голос Америки". Все-таки какая-то подготовка к встрече... Не слушая раньше этих передач и не зная, на каком они делении шкалы, Елена Сергеевна поймала органную музыку Баха.

Услышав знакомые величественные звуки, Бахрушин остановил руку жены, сказав:

- Черт с ним, с "голосом", засекай "Ивана Севастьяновича". Вот целина так целина. Ни конца, ни края, и кругом - свет.

Гладя руку жены, он заметил:

- И почему наши фабрики фисгармоний не выпускают? Тот же орган, только звук тише.

Елена Сергеевна, довольная своей находкой в эфире, захватившей мужа, подумала: никто не знает, какой он у меня. Может быть, я и сама не знаю всех уголков его такой же широкой, как эта музыка, души.

А Бах звучал... Звучал на весь мир. Наверно, его слышали и звезды. Величавые звуки окрыляли Петра Терентьевича, и Трофим ему теперь казался маленьким догнивающим пеньком на старом болоте Большая Чища, а Тейнер и вовсе опенком на этом пне.

- Да пошли они оба к козе на именины! Нечего нам, жена, и думать о них.

- Давно бы так, Петрован, давно бы так, - сказала Елена Сергеевна и принялась разбирать для сна широкую постель.

В тот день, когда Петр Терентьевич Бахрушин ездил с письмом из Америки в райком, к Стекольникову, ему не стало яснее, как следует отнестись к приезду Трофима. Принять ли написанное им за действительное или считать это уловкой, скрывающей какие-то иные цели. И эти "какие-то иные цели" предполагались Бахрушиным и секретарем райкома Стекольниковым главным образом потому, что Трофим обещал приехать не один, а в сопровождении Тейнера. И этот Тейнер, как видно было из письма, собирался описать встречу двух братьев.

Зачем? Разве тот и другой настолько известные лица, чтобы их частную встречу выносить на страницы газет?

У Бахрушина и Стекольникова было слишком мало данных, чтобы прийти к каким-то убеждающим их догадкам. Зато через два дня, когда Федор Петрович Стекольников сам приехал к Бахрушину, все стало гораздо понятнее, хотя и не проще.

Стекольников нашел Петра Терентьевича на "целине". Так называли теперь осушаемую Большую Чищу, числившуюся испокон веков в "бросовых землях".

- Не новости ли привез, Федор Петрович?

- Новости! - сказал вместо "здравствуй" Стекольников, протягивая Бахрушину руку.

- Так не тяни...

- Я и не тяну, а подыскиваю сухое место, где можно сесть.

Бахрушин, глянув на Федора Петровича, лукаво прищурился.

- Других подзадоривай, которые помоложе, а не меня. Я все равно хвалиться не стану. Пусть они хвалятся. - Бахрушин кивнул в сторону стрекочущих бульдозеров, на которых работали парни лет по двадцати. - Я ихнюю молодую удаль себе не приписываю. Только одно скажу, что на этом болоте теперь и кулик не напьется.

Петр Терентьевич повел Стекольникова по рыхлому сухому зеленому ковру, покрывающему до двух тысяч гектаров окаймленной лесом поляны, добрая четверть которой была уже распахана.

Сейчас снова следует напомнить о фронтовой дружбе Бахрушина и Стекольникова. Раненый Петр Терентьевич хотя и не дошел с Федором Петровичем до Эльбы, но не потерял его, вернувшись в Бахруши. Петр Терентьевич уговорил в жарких письмах молодого агронома Стекольникова поселиться в Бахрушах, обещая ему "неограниченную свободу опытов, не считаясь с затратами и риском". Стекольников вначале приехал в Бахруши один, а затем перевез из Пензы мать. Здесь он женился на молодой учительнице и осел.

Это было около пятнадцати лет тому назад. Заметного и энергичного агронома вскоре направили на партийную работу. И теперь, став секретарем райкома, Стекольников все еще не терял своего фронтового облика командира батальона. Он и сейчас, идя с Бахрушиным по "целине", будто осматривал не будущее колхозное поле, а новый боевой рубеж.

- Хороший плацдарм твои комсомольцы высвобождают, - похвалил он осушенную землю. - Только зачем же это все молчком?

- Во-первых, кричать пока не о чем и теперь... - принялся обстоятельно отвечать Бахрушин, - а во-вторых, бригаде коммунистического труда не хотелось подымать эту землю напоказ, как бы для личной славы. Есть в этом, конечно, тоже какая-то ненужная, показная скромность. Но все же скромность... И в-третьих... в-третьих, прошу садиться. Смотри, какие славные кочечки, получше иных кресел. Садись, гостем будешь!

Стекольников, последовав примеру Петра Терентьевича, уселся против него на обсохшую, пружинистую кочку, затем вынул из кожаной походной офицерской сумки два белых листа и подал их Петру Терентьевичу: