– Зачем вы это? – спросила она глухо и тут же перевела взгляд в дальний угол комнаты. – Зачем вы всем говорите, что это ваш ребенок? Ведь это неправда. Хотите принести себя в жертву?

– Причем здесь жертва? – ответил Сяки, продолжая проворно работать.

– Как же вы женитесь на Toe, если будете говорить, что это ваш ребенок?

– Toe или не Toe – какое дело, – буркнул он и осторожно начал скручивать нить с наживкой.

Эй помолчала, только глаза ее сверкнули.

– Значит, вы раздумали мстить Богу Китов?

– Бога Китов я убью, не об этом речь, – ответил он раздраженно и, нечаянно уколов палец, прищелкнул языком. – Бога Китов я убью! А Тое, усадьба, имя – все это одна морока.

Эй наклонила голову и взяла новую нить. Но игла в ее пальцах двигалась медленно. По всему было видно, что ее мучает еще что-то. Вдруг, снова подняв голову, она вызывающе взглянула на Сяки.

– Вы в самом деле не хотите знать, чей это ребенок?

– Чей бы ни был. Я не собираюсь спрашивать тебя об этом, – недовольно ответил Сяки. Закончив еще одну нить, он почерпнул воды из бадьи и ополоснул руки.

Сидевшая к ним спиной старуха поднялась и, недовольно ворча, поплелась в угол, где лежал ворох соломы. Взяв циновку, она начала заворачиваться в нее и заворачивалась до тех пор, пока совсем не исчезла. Эй вымыла руки и лицо, прополоскала рот, расчесала волосы и застелила единственный футон, который берегли для гостей.

Молодой человек пришел к ночи в домишко Эй для того, чтобы его признали отцом ребенка. Но в этом доме не было ни моти, ни сакэ – ничего, что полагается в тех случаях, когда муж впервые приходит к молодой жене. Сяки вдруг подумал о ребенке: горько же начинается жизнь человека!

Эй положила на футон две подушки, развязала оби и осталась в нижнем белье. Потом привернула лампу и легла. Сбросив одежду, молодой человек лег рядом.

Он начал целовать ее, ласкать, гладить ноги, но Эй оставалась холодной как лед. Первая близость не разбудила чувств. Он лежал с ней молча. Каждый думал о своем.

– Как мне противны благодеяния! – вдруг гневно сказала Эй. – Я не люблю этого ребенка и не хочу, чтобы меня из-за него жалели.

– Какие благодеяния? – перебил ее Сяки.

– Я же не хотела его! – Она вздрогнула. – Меня взяли силой. Мне все опостылело. Чего я только ни делала, чтобы избавиться от него! В мороз купалась в море, била себя по животу камнями, прыгала с утеса… где уж тут любить его!

– В ребенке нет греха. И какая разница, от кого он? – попытался успокоить ее Сяки и, немного помолчав, добавил: – Пусть он не мой, но дай мне отомстить за него как за родного.

– Ты! – Ее голос, дрожал. – Если ты любишь меня, ты и отец.

– Я любил тебя еще мальчишкой. Потому и гулял всегда с тобой, потому и теперь говорю: мне все равно, раз люблю тебя.

– Ты! – Она вдруг начала трясти его тяжелое тело. – Нет, я поняла. Я все поняла. Ты решил умереть, а раз все равно умирать, то можно и прикрыть мой позор: выдать ребенка за своего. Ты, – простонала она, впившись ногтями в его мускулистую спину, – умрешь один? И тебе не горько умирать одному? Одному, не оставив своего ребенка?

– Что делать? – ответил он, чуть не плача. – Если встал на этот путь, надо идти до конца.

– Нет, не хочу! – прошептала она и в сильном возбуждении прижалась к нему. – Не хочу без тебя! Будем вместе. Потерять теперь! Нет, нет, не хочу!

Ее волнение передалось ему. Он горячо обнял ее. Она отвечала как безумная. Их молодые, упругие тела стали влажными от пота. Скапливаясь озерцами в углублениях, пот струился на постель. Сознание, отстукивая шаги, удалялось. Молодой человек ощущал на своем лице ее слезы. Острым, почти звериным инстинктом он почувствовал, что на улице идет снег.

Луны не было. Зато мириады звезд роняли свой свет на причал и серебрили море. На воде, тихо покачиваясь, чернели рыбачьи лодки. На вершинах мачт, спящих в ночном небе, на палубах, на привязанных лодках драгоценными камнями горели красные блики искусственного света. От Вадаура до порта через гору – полдня пути. Лодок и людей здесь куда больше, чем в поселке. Но вечером все мужчины уходят в город повеселиться и порт пустеет.

Сяки, напрягая зрение, разглядел в темноте сидящего на корточках старика.

– Здравствуй, дед! Я Сяки из Вадаура. Помнишь? Ты со мной играл, когда я был маленьким.

Груда лохмотьев качнулась, сначала в одну, потом в другую сторону. В свете звезд глаза старика белели, как два гнойника. Он не узнавал молодого человека.

– Не помнишь? Ну, да ведь ты уже лет десять, как ушел от нас, где ж тут помнить! Я слышал, что ты перебрался сюда, только не думал тебя встретить. Как живешь? Не нужно ли чего?

Губы нищего зашевелились.

– Сяки? – пробормотал он и, помолчав, повторил: – Сяки? Нет, кто бы меня ни уговаривал, в Вадаура я не вернусь. И не думайте. В это страшное место – ни за что. Лучше жить здесь, нищим. И рыбки, пусть гнилой, всегда достанется, и остатками теплого сакэ угостят. Нет, в Вадаура я не вернусь!

Молодому человеку стало не по себе. В ночном небе, как диковинные изваяния, рисовались высокие мачты.

– Не бойся. Никто тебя не тронет. А я, знаешь, женился. У меня ребенок. Вот и пришел купить мягкого полотна, ниток и красной материи для младенца. И не думал встретить тебя. Не бойся, старик! Никто тебя насильно не отведет назад.

– Он страшный! Как вспомню, ужас берет. Этот дьявол тащил меня три дня и три ночи, меня и твоего отца! Сколько погубил людей! А парни Вадаура, я слышал, все еще думают поймать его. Вот говорят, что я сумасшедший, а, по-моему, сумасшедшие эти парни из Вадаура. Полоумные, одно слово.

– Да, дед, двадцать лет прошло. А ты и в лодку, верно, не садишься? Так чего же тебе бояться? Ну а Бог Китов – моя забота.

Старик, которого с отцом Сяки три дня и три ночи тащил Бог Китов и у которого тогда от страха помутился разум, вдруг широко раскрыл глаза. Молодому человеку показалось, что к старику вернулось сознание.

– Не гоняйтесь вы за ним! Все равно толку не будет. Сколько ни гоняйтесь, ничего не добьетесь. И что вы раздобудете? Жир. А потеряете единственную жизнь. Только живой ты можешь любить жену, ласкать ребенка. Понимаешь, живой! А для человека самое важное – это свое собственное счастье. Я сейчас хоть и нищий, а куда счастливее, чем когда был в Вадаура. Оставили бы меня в покое, так я вовсе был бы доволен. Это вам все чего-то надо. Вот не пришел бы ты, я бы не вспоминал про этот ужас и ничего бы такого не говорил.

– Да, дед, и я люблю жену, люблю ребенка, – искренне сказал молодой человек, но тут же вспомнил, что перед ним сумасшедший. И, спохватившись, замолчал. Его душу переполняли сложные чувства. И он все-таки начал горячо излагать полуслепому старику невеселые мысли, неотвязно преследовавшие его последние дни:

– Да, старик, и я боюсь, и мне не хочется умирать. Вот потому и говорю сейчас с тобой. Ты думаешь, не дорога мне жизнь? Верь – не верь, а я не хочу умирать. Но что делать? И мне бы любить жену, ласкать ребенка, растить своего малыша. Сестра выходит замуж за Касукэ. Осенью свадьба, а Бог Китов приплывает весной. И это ужасно, старик! Поверь, мне не хочется умирать.

Но старик уже не слушал юношу. Он достал из мешка, привязанного к поясу, засохшую вяленую рыбку и начал деловито обсасывать ее беззубым ртом. От этого равнодушного причмокивания молодой человек почувствовал себя до ужаса одиноким, но продолжал говорить:

– Помнишь любимые слова моей матери: «Лишь бы человек жил до самой смерти»? Помнишь, дед? «До самой смерти».

Занятый рыбой старик совсем не слушал юношу, и Сяки повторил еще раз, словно убеждая самого себя: «Лишь бы человек жил до самой смерти».

– Как думаешь, дед, что это значит? Я вот все ломал голову над этими словами и, кажется, понял. Если человек сумел хорошо умереть, значит, и прожил хорошо. Для того чтобы достойно прожить, нужно достойно умереть. Когда я так думаю, у меня и решимость появляется. Но послушал тебя, старик, и мне стало страшно. Не знаю, дед, где тут правда.