Граф Сегюр меж тем покидает свой пост; вместо него остается молодой поверенный в делах Эдмон Женэ. Оригинальные, странные черты этой личности весьма характерны для романтической эпохи надежд и переворотов. Молодой человек "из хорошей семьи": его сестра — приближенная королевы Марии-Антуанетты; он сам прославился, в 14 лет переведя (с комментариями!) историю Эрика XIV — трагического, странного шведского короля XVI столетия, затем Женэ — секретарь одного из братьев короля; в возрасте двадцати с небольшим лет он — второе лицо во французском посольстве при дворе Екатерины II, затем — фактически представляет в Петербурге революционную Францию. Вскоре царица узнает, что молодой дипломат присягнул новому Парижу, что он жертвует немалые деньги национальной гвардии: притягательная сила революции огромна.
Царица со смешанным чувством тревоги и злорадства читает депеши Женэ своему министру, которые легко расшифровываются петербургскими «мастерами». Тревога, потому что Женэ пишет в Париж строки дерзкие, зажигательные: "Я люблю свободу, ненавижу насилие и правила моего поведения основываются на гражданской присяге". Екатерине особенно любопытно было узнать, что французу смешны постоянные наблюдения за ним неумелых агентов полиции; что его удивляет смелость молодых офицеров, которые, узнав о подписании конституции Людовиком XVI, приходят в посольство расписаться в книге посетителей: "Я думал, что эти порабощенные люди не осмелятся даже бросить взгляд на человека, которого двор счел демократом… но я ошибся: малознакомые мне люди приветствуют меня и при встрече ласково со мною разговаривают".
Позже Екатерина узнает из отчетов Женэ подробности, которых не могли ей сообщить собственные полицейские; например, о нежелании многих воевать с Францией: "Люди говорили с энтузиазмом, что, если их сыновья, братья или родственники будут взяты на войну против французов, они будут заклинать их всем, что им дорого, чтобы они стреляли в воздух".
Женэ, которого не пускают ко двору, сообщает между прочим, что любимый внук Екатерины, 15-летний Александр, одобряет парижские преобразования (и что бабушка сама разъяснила будущему Александру I достоинства конституции, но "велела молчать"!). Более того, Женэ толкует о трех возможных типах грядущей "русской революции": во-первых, если к власти придет мрачный, гонимый сын Екатерины, Павел I (в его печальной судьбе Женэ не сомневается); во-вторых, "революция аристократическая", при которой самодержавие будет ограничено и возникнет анархия, как в Польше; третья возможность — "крестьяне, среди которых Екатерина необдуманно распространила идеи свободы в то время, когда она так же афишировала принципы современной философии, как теперь принципы деспотизма, — крестьяне более готовы, чем думают, сбросить иго своих господ-тиранов".
Оставим в стороне некоторые горячие преувеличения, например насчет влияния на крестьян французских философских идей, но легко вычислим понятное беспокойство Екатерины.
Злорадство же царицы — месть за "неприятное чтение"-основано на том., что неопытный и легкомысленный дипломат прямо называет своих тайных агентов по именам и сообщает такие подробности секретных разговоров императрицы, что Екатерине не стоит никакого труда отыскать виновных.
То ли дело сама царица, которая нарочно послала свое письмо одному из французских принцев через Берлин, твердо зная, что немцы тайно распечатают, прочтут и узнают, как презрительно отзывается Екатерина об их страхе перед революционной Францией…
Мы наблюдаем любопытное психологическое противостояние престарелого Симолина и 25-летнего Женэ; старого служаки, усталого монархиста, — и горячего республиканца, патриота. Сказать по правде, революционная власть в Париже куда меньше притесняла российского посла, нежели Екатерина — французского. Особенно хотелось императрице унизить, обидеть дипломата, — но как же это сделать, если, по его убеждениям, всяческие знаки невнимания, отказ в придворных приемах ничего не стоят?
Однажды царице показалось, что представился случай поиздеваться над революционной дипломатией: с негодованием она узнает, что ее собственные предсказания насчет прежнего посла Сегюра сбылись; уехав в Париж, граф исполняет разные дипломатические поручения революционного правительства. Тут уж сама императрица берется за перо и пишет замечательную инструкцию по дипломатической части, оскорбительнее которой, ей казалось, ничего не придумать:
"Я прочла в газетах и в просмотренных мною письмах, будто г. Сегюр отправляется с поручением в Берлин, и мне пришло в голову, как бы не прислали его сюда. Но так как он один из тех, и даже один из первых, которые отреклись от дворянства, то его не надо принимать. Первый способ, каким его можно было бы отправить обратно, — объявить ему в Риге, что якобы есть распоряжение не пропускать его, второй способ — это, позволив ему приехать, сказать ему затем, что буржуа не представляются ко двору, если же он привез товары, то пусть торгует, но в качестве посланника короля-пленника я не хочу и не могу его принять".
Залп пропал даром; Сегюр в Россию ехать не собирался; отказавшись от титула, он уцелел при всех бурных перипетиях французской революции, позже снова стал графом и благополучно прожил до 1830 года.
Екатерина нервничает, злится. И на революцию, и на роялистов. Среди петербургских записей ее статс-секретаря и других приближенных, в ее собственных письмах заметна злость на нерешительных, безыдейных, нерасчетливых сторонников короля. "Можно ли помогать такому монарху, который сам свою пользу не понимает?" — восклицает императрица; позже она вручит графу д'Артуа (брату Людовика XVI, будущему королю Карлу X) миллион рублей и шпагу с бриллиантом, на металле которой надпись на русском языке: "С богом за короля!"; шпагу освятит в одном из петербургских храмов митрополит Гавриил.
"Я бы вам не дала шпагу, — сказали императрица, — если б не была уверена в том, что вы предпочтете погибнуть, нежели отказаться ею воспользоваться"; и что же могло быть символичнее, чем заклад этой знаменитой шпаги прусским ростовщикам для оплаты новых роскошных одежд королевского брата!
"Эти люди, — гневалась Екатерина, — хотели, чтобы нажаренные жаворонки сами летели б им в рот… Они все съели и ничего не сотворили".
При всем при этом царица предпочитает, чтобы против Франции активно действовали все же другие государи. "У меня, — признается Екатерина своему секретарю, — много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали".
Предприятия — это планы раздела Польши, Турции; и все получится, если «они», то есть Австрия и Пруссия, отвлекутся на якобинцев.
Однако тут возник прелюбопытный диспут между повелителями разных империй.
Среди множества лживо-вежливых, туманных высказываний мы выделим два особенно откровенных.
Екатерина II: "Отделенная от Франции громадными преградами, я могла бы, приняв некоторые меры предосторожности и в особенности благодаря счастливому характеру народов, находящихся под моим скипетром, спокойно ждать завершения событий…"
Иначе говоря, Россия не восстанет, Франция далеко, — и лучше бы ее непосредственным соседям проявить больше активности.
Вице-канцлер Австрии Кобенцль: "Если французы перейдут Рейн, в ту же минуту все деревни от Бонна до Базеля будут за них и объединятся, чтобы убивать князей, графов и дворян, которые попадутся им под руку".
Иначе говоря, с французами опасно, страшно связываться; если у подданных Екатерины II более "счастливый характер", если у них иммунитет против «заразы», — то именно ей следует проявить больше энергии!
Так, во взаимных упреках и подозрениях, нехотя объединялись дворы, которые за несколько лет до того были сильно разделены различными куда менее существенными политическими проблемами. Теперь же речь шла о существовании их самих. Екатерина в конце концов не может не вмешаться.