— Ну хорошо, — перебил я его, потому что он смотрел все время на меня, — А какое же отношение имеет это к нашему разговору? К тому, что время может стоять и бежать, к тому, что написано на камне: «А жизни его было девятьсот лет»?

— Самое прямое отношение. За этим человеком охотятся исполнители приговора. Они упорно идут по следам. Настигнут обязательно. Человеку осталось очень мало времени. Времени — понимаете? И человек намерен за год или за два прожить заново всю свою жизнь. А что бы получилось, живи он так все свои годы? Жизни его было бы, может, побольше, чем девятьсот лет.

— Вы имеете в виду, конечно, содержание жизни, а не ее продолжительность? — сказал шеф.

— Сразу видно, что вы не очень экономите время! — Мой сосед рассердился. — Да, да, да! Содержание! То, чем мы наполняем сосуд времени. Его надо наполнить только самыми сильными наслаждениями, ощущениями величайших радостей…

— Ну уж, расписался! — опять послышался голос заведующего кадрами. — Это проповеди чистейшего эгоизма. Вам бы все радоваться, наслаждаться! А мне кажется, что надо и для народа поработать. А? Как вы считаете?

— Вы отстали, вот как я считаю. Надо вас взять на буксир. Вы полагаете, что радость, наслаждение — это грех, то, чему вы тайно предаетесь в своих четырех стенах. А работа для людей — это ваша публичная обязанность. Мой бандит по сравнению с вами — передовой человек. Все ваши радости он испробовал, и они ему осточертели. Он теперь признает единственную радость — то, что вы считаете суровой обязанностью.

— Скажите… — начал после минуты молчания шеф. — Откуда вы знаете такие подробности? Ведь человек этот переменил лицо, имя. Он, наверное, не дурак и не открывается первому встречному.

— Я для него не первый встречный.

— Вы должны выдать его, если вы сознательный человек, — вдруг заметил завкадрами. — Должны заявить. Он сделал столько преступлений и бежал из тюрьмы…

— Ни за что, — сказал наш товарищ, — Ни за что! Это уже не бандит. Он сейчас безопасен. Даже полезен. Когда он сделает свое дело, он сам выдаст себя людям.

Тут он достал из кармана свои знаменитые часы — тяжелую луковицу на стальной цепочке.

— Извините. Я должен пойти посмотреть показания приборов.

И вышел. В дверях он задержался и сказал, глядя на меня в упор: «А рассказывал я все это главным образом для вас. Думаю: может, вы учтете опыт некоторых людей и перестанете заниматься игрушками, поставите точку в вашей бесплодной полемике с этим членом-корреспондентом…

Мог ли я тогда предполагать, что жизнь привяжет и меня к этой истории, сделает меня вторым ее героем, героем — двойником!..

Чтобы проверить одно внезапно возникшее у меня подозрение, я спустился примерно через полчаса в подвал и чуть слышно скрипнул дверью, за которой этот человек сидел в окружении сверкающих стеклом и медью приборов. Я скрипнул чуть слышно, а он так и шарахнулся в сторону и разбил несколько склянок.

— Извините, — сказал я.

— Вы проверяли свою догадку? — спросил он успокаиваясь.

— Вы неосторожны, — ответил я.

— ВАС я не боюсь. — Он повернулся к своим приборам. Теперь, когда я установил то, что раньше только подозревал, для меня стали понятными и некоторые другие вещи (о них я умалчивал до времени).

Незадолго до этих событий обнаружилось: я внушил кому-то непонятный интерес к своей особе. Некая тень неустанно ходила за мною по улицам города, следила издалека. Мне ни разу не удалось рассмотреть лицо преследователя, хотя он не спешил скрыться. Для своего наблюдательного пункта он (или она) выбирал темные арки или двери подъездов. Он вылезал прямо на солнце, но как только я хватался за карман — за очки, — дружок мой потихоньку убирался в арку. Я несколько раз подходил к тем воротам или к подъезду, где скрылся этот влюбленный в меня субъект, но никого не находил. Не так давно выпал первый мягкий и чистейший снег. Я шел поздно вечером по пустой улице, услышал за спиной шаги и, прежде чем успел обернуться, понял: это он (или она). Обернулся и увидел что-то вроде плаща или фрачного хвоста, мелькнувшего за угол. Я понесся вдогонку как сумасшедший и, когда выскочил за угол, увидел совершенно пустой белый переулок. Я посмотрел на снег и не нашел никаких следов. Правда, потом я вспомнил: в воздушном легком снегу таяло несколько крестообразных отпечатков, похожих на следы огромной куриной лапы.

В подвале я шепотом рассказал моему товарищу обо всем этом. Он пожал мне руку и ответил:

— Спасибо. Я и сам кое-что замечаю. А теперь идите. Мне нужно торопиться. Как видите, мое время меня поторапливает. Да и вам не мешает ускорить темп. Мало ли что может произойти…

Мы оба работали над одной и той же проблемой, но шли разными путями. Кто-то из нас двоих был прав, кто-то ошибался. Но проблема стоила даже того, чтобы ошибиться и указать другим правильный путь. Мы искали способ конденсации солнечного света. Тот продукт, который мы собирались получить, должен был обеспечить месяцы и годы яркого солнечного света и тепла для целого материка. На нашей планете одна сторона никогда не освещается солнцем. Здесь всегда ночь и зима. То, что мой товарищ схватился именно за эту самую важную проблему, было для меня еще одним доказательством: передо мной был этот необыкновенный главарь бандитов, спешащий жить. Сумеет ли он выполнить свой план за год, пусть даже за два года?

Ведь я человек, трезво оценивающий вещи, я топчусь из года в год, все думаю, с какой стороны начать, именно потому, что начать исследование — значит, отложить в сторону другие дела, зарыться в работу на добрых десять лет. Если бы втянуть в дело всю лабораторию! Но, слава богу, что нам хоть разрешили самим заниматься этой идеей. У нас было много противников. Почти все члены научного совета считали нас фантазерами. Так что вот: десять лет… Как же он уложится в свои два года?

Но оказалось, что не два года, а всего лишь несколько часов оставалось в распоряжении этого человека. На следующее утро мне позвонили из больницы. Моего необыкновенного бандита, истекающего кровью, нашли ночью около нашего подъезда (мы жили с ним в одном доме). Ему было нанесено в спину несколько глубоких ножевых ран. Весь институт всполошился, начали звонить в поликлиники знаменитым врачам. Но было поздно. К полудню институтские активисты уже звонили в бюро по организации похорон.

Его смерть, которую он сам как бы предсказал, сильно подействовала на нас. Несколько дней мы все, сходясь по утрам на работе, обменивались выразительными взглядами. Я оказался человеком малодушным. Сначала поддался панике и даже похудел. Не мог слышать никаких посторонних, не относящихся к делу бесед и напряженно работал в течение недели. А через неделю, когда я получил новый номер нашего научного журнала и прочитал в оглавлении имя члена-корреспондента С., я тут же вскипел и забыл обо всем на свете, кроме куска бумаги, покрытого печатными значками. Нервно я перелистал журнал и сразу же увидел набранную мелким шрифтом сноску (самые язвительные выражения всегда набирают мелким шрифтом). Там, в окружении вежливо-ядовитых слов я увидел свою фамилию. И жизнь моя вернулась в старое русло. Бумага, бумага, кто тебя выдумал! Я бросил работу и, подстрекаемый всем нашим отделом, который сплошь состоял из моих болельщиков, написал статью и поместил в ней не одну, а целых три сноски. Они должны были совершенно уничтожить моего врага. Мы составляли эти сноски всем отделом. И если бы вы захотели взглянуть на нас за работой, я могу вам подсказать: сходите в Третьяковскую галерею и посмотрите картину Репина «Запорожцы». На этой картине изображен весь наш отдел — и наш шеф, хохочущий, взявшийся за живот, и я, сидящий за столом в очках, с пером в руке.

Войдя в старую, привычную колею, я забыл совсем о том субъекте, который следил когда-то за мною из-за углов, из арок и подъездов. После известных вам тягостных дней, кончившихся похоронами, фрачный хвост не показывался. Я был уверен, что за мною следил тогда один из бандитов, исполнявших приговор над тем, кого уже нет.