А в данный момент никто ей не представлялся таким чужим, как собственный муж, Шарль. Он глядел на нее из другого угла гостиной, тот же самый худощавый человек со смуглой кожей, одетый, как ей помнилось, в тот же джерсовый бретонский костюм, который он носил, когда они впервые встретились в Женеве шесть лет назад, во всяком случае, костюм, очень похожий на тот. Да, лицо слегка изменилось, постарело. Волосы поредели и отступили, обнажив лоб, который постоянно был наморщен, как у сбитого с толку человека, а в глубоких глазах светился встревоженно-обиженный, почти угрюмый взгляд. Теперь мало что осталось от того утонченного весельчака, в которого она влюбилась. Изредка, приходя в отчаяние, она гадала, а существовал ли вообще тот человек, или же он был плодом воображения романтически настроенной простушки.

Составные элементы для возникновения такого романтического чувства были, конечно, налицо – красивый француз, который унаследует титул и поместье, на десять лет старше ее, – и Шарль умело использовал эти сильные козыри, чтобы стать неотразимым. Он ухаживал за ней на французский манер – цветы, подарки и экстравагантные комплименты, заставлявшие ее чувствовать себя самой желанной женщиной в мире. Это ей льстило, очаровывало. Ее охватывал благоговейный трепет от ощущения мнимой власти над ним и от самого вида этого мужчины.

Но теперь имбирное покрытие слетело с глазированного пряника. После шести лет замужества с ее глаз спала пелена, она увидела слабости его характера, о которых ранее и не догадывалась. Кэтрин теперь видела в нем не столько хозяина своей судьбы, сколько раба традиции, – того, что он называл ответственностью за наследие; движимого больше всего желанием сохранить существующее положение вещей, нежели искать неизведанные пути и, прежде всего, жаждущего единственного – заслужить благосклонность своего отца. Сначала она чувствовала разочарование и нетерпение, потом досаду. И эта досада не проходила, она медленно перерастала в отвращение, потом в открытый бунт. Кэтрин не была больше ребенком, которая приехала в поместье де Савиньи – восторженной невестой с влажными от восхищения глазами. Атмосфера страха в замке, где слово Гийома было законом, нацеленным на сохранение династии, способствовала переменам в ней, а рождение сына и начало войны ускорили их. Приход немецких оккупационных войск и отношение к ним семьи де Савиньи завершили этот процесс.

– Не понимаю, как ты можешь обращаться с ними столь учтиво, – говорила она.

– Мы уже пережили такое, Катрин. – Он произносил ее имя на французский манер. – У нас нет другого выбора как ладить с ними.

– У нас тысяча вариантов поведения! – Ее гневные, темно-карие глаза начинали сверкать. – Ах, я понимаю, что у нас имеются определенные дела с фон Райнгардом. Теперь он возглавил район, заменив Бюхлера, и твоему отцу приходится вести с ним переговоры от имени всех, кто проживает в поместье и в деревне Савиньи. Но совершенно необязательно проявлять к нему дружеские чувства. И, конечно, мы не обязаны приглашать его на обед! Это чудовищно!

– Но очень полезно для нас. Очень. Ты понимаешь, как он может все нам осложнить, если захочет. Важно его задабривать, ради интересов всех.

– Может быть, ты так считаешь, но не я.

– Будь благоразумной, Катрин. Умоляю тебя, – взмолился Шарль. – Неужели непонятно, что мы будем нарываться на неприятности, если займем такую позицию?

– Мне наплевать. Я не стану обедать с этим ублюдком. Не могу. Если попытаюсь, то просто задохнусь от злости. Скажи, что у меня разболелась голова, я тебе разрешаю. Говори, что вздумается – я тебе не помешаю.

– Он сразу все раскусит. Ты же никогда не болеешь. Он очень обидится, Катрин.

– Но не так сильно, как если я скажу какую-нибудь резкость о Гитлере, а я не гарантирую, что не скажу. – Глаза ее сверкали как молнии, и Шарль беспомощно покачал головой.

– О, Катрин, Катрин, что мне только делать с тобой?

– Тебе совсем необязательно что-нибудь делать. Просто не мешай мне следовать своим принципам.

– Все это прекрасно. Но можем ли мы такое позволить себе?

– О чем речь? Немцы же паши враги! Не стану общаться с ними только ради того, чтобы сделать приятное твоему отцу.

– Не моему отцу. Мне.

– Разве это не одно и то же, – вспыхнула она. Кэтрин увидела, как он весь побелел, и ощутила укор совести, понимая, что зашла слишком далеко.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, – ответила она уклончиво. Чтобы сказать ему, что он пойдет на все – абсолютно все, – чтобы добиться благосклонности в глазах отца, этот момент неподходящ. Что он принесет любую жертву – свои принципы, семью, поступится ее уважением – лишь бы оказаться тем сыном, какого в нем хочет видеть отец. Если только она ступит на эту дорожку, то наговорит ему гораздо больше, чем надо. Отец сожалеет о слабости его характера, его неспособности хоть в чем-то, отстоять, отспорить свое мнение, и чем больше Шарль старается угодить отцу, тем больше тот презирает сына. Она могла бы даже сказать, каким жалким он кажется ей; его вечное ползание на брюхе вызывает у нее омерзение. Но инстинктивно Кэтрин знала: если такие слова будут произнесены – всему конец. Когда-нибудь она скажет об этом, но не теперь.

– Катрин, – он переменил тон. – Ты должна понять, почему мой отец ведет себя таким образом. Он лишь старается сделать жизнь терпимой – не только для нас, но и для всей семьи, для всех, кто от нас зависит, – рабочих поместья, жителей деревни, всех остальных. Нравится нам или нет, но немцы тут командуют, несмотря на всю трепотню Петена о том, что «страдания способствуют возрождению Франции». Разве ты не знаешь, чем кончают те, которые оказывают сопротивление? Их ловят, пытают и расстреливают. А так, по крайней мере, мы можем продолжать жизнь почти без помех. Этого нельзя недооценивать.

– Вот как? А когда война кончится и немцев вытурят вон, какая жизнь будет нам уготована тогда? Сможешь ли ты примириться с совестью, зная, что умиротворял врага – сотрудничал с ним?

– Мы все хотя бы останемся в живых! – резко ответил Шарль. – Задумывалась ли ты над тем, что случится, если мы начнем их доводить, Катрин? Ведь пострадаешь не ты одна. Пострадает и Ги. Подумай хотя бы о нем. А если ты не хочешь думать, что же ты за мать?!