– О! Да, драгоценное наследство! Что же от него осталось? Расскажи мне! Ты распластался на земле, позволяешь этим мерзавцам топтать себя и меня заставляешь поступать так же. И позволь сказать тебе, Шарль, что я нахожу твое поведение непростительным.

Он смотрел на нее и чувствовал, как в нем закипает гнев. Да, она бесила его, особенно когда разговаривала таким образом, и он страстно хотел услышать лесть Регины, почувствовать ее успокаивающие ласки. Но в Кэтрин, когда она злилась, было что-то сногсшибательно привлекательное, – карие глаза начинали метать золотистый огонь, напрягались мышцы, вздымалась грудь. Почему женские груди были для него так неотразимы? Неужели это эффект от обратного? Его собственная мать была маленькой женщиной, даже в расцвете своей красоты, плоской как мальчик, по моде двадцатых годов. Нет, это относилось к событиям еще задолго до Регины, оно опережало даже его первые острые ощущения в классных борделях Парижа, где он впервые познавал удовольствия секса и угар страсти.

– Ты знала, когда выходила за меня, что выходишь замуж за наследника рода, в котором принято соблюдать традиции, – произнес он, недовольный, что позволил задеть себя таким образом. – Тогда казалось, что тебя это вполне устраивает.

– Неужели?! Может быть, потому что в то время я была слишком наивной, с романтическими представлениями. Я была глупенькой, ибо считала, что ваши традиции, как ты именуешь, включают и чувства собственного достоинства и чести. И не думала, что эти традиции разрешают вести себя низко, ронять достоинство, спасать свою шкуру.

– Это несправедливо, Катрин. Мы пытаемся спасти не только собственные шкуры… здесь речь идет о всем образе жизни.

– Который настолько прогнил, что вряд ли заслуживает, чтобы его оберегали.

Он вздохнул.

– Какой толк говорить обо всем этом, верно? Ты просто не в состоянии понять, что своими действиями мы стараемся оградить местных жителей, которые зависят от нас. Сегодня вечером ты решилась поступиться своими принципами ради Ги, потому что он твой сын. Неужели непонятно, что мы так же относимся к людям, которые работают на нас и живут в нашем поместье? Они для семьи де Савиньи священное достояние, так же, как Ги, для тебя.

– Нет, – возразила она. – Я этого не понимаю. Знаю одно – я чувствую себя мерзко и стыжусь себя.

Она поднялась, сбросила кимоно и повесила его на спинку стула. На ней осталась лишь ночная рубашка с кружевами. Прохладный воздух нетопленной спальни коснулся ее голых рук, и она быстренько нырнула в постель, скользнув меж простынями и натянув до подбородка большое пуховое стеганое одеяло.

– Катрин… ты замерзла. – Шарль протянул к ней руку, провел ладонью по ее груди. – Иди сюда, я согрею тебя.

Она отдернулась от его прикосновения. В первые дни после женитьбы она любила свернуться клубочком возле него на их большой кровати, любила тепло от близости двух тел, прижавшихся друг к другу, любила чувство единения с мужчиной, который представлялся ей олицетворением всех ее мечтаний, романтическим героем во плоти. Верила, что и он в свою очередь любит ее, желает физической близости с ней. Это являлось для нее источником восторгов, рождало мягкость и желание, давало ощущение женской пленительности. Между ними существовали различия, о которых она знала, но она была абсолютно уверена в том, что между ними возникла достаточно глубокая любовь, способная преодолеть препятствия и сгладить различия, зависевшие от национальности, воспитания и культуры.

Теперь она убедилась, что это не так, и ее терзало разочарование.

Она нетерпеливо отпрянула от его ищущей руки.

– Отстань, Шарль, не надо.

– Катрин…

– Таким путем мы не решим проблемы. Во всяком случае, я не смогу это сделать.

– Очень хорошо. Как хочешь. – Он отвернулся от нее, больше обиженный ее отказом, чем хотел себе признаться.

– Я не нарочно. Просто так получилось, – горько произнесла она.

Шарль предпочел не отзываться. Он укрылся с головой пуховым одеялом и вскоре начал похрапывать. К Кэтрин сон не шел. Она лежала, все еще дрожа, под ледяными простынями, боясь шевельнуться и принять более удобное положение, и думала, смогут ли они с Шарлем опять вернуть согласие. Она сомневалась. Трещина между ними оказалась слишком глубокой, а разочарование – губительным. И все же она связала с ним свою жизнь. Он ее муж и отец ее сына. Ги – член семьи де Савиньи, нравится ей это или нет.

Что же мне делать? – в отчаянии спрашивала себя Кэтрин.

В тот момент такой вопрос представлялся ей важнее повседневных лишений и страхов в стране, которая не воевала и смирилась с вражеской оккупацией.

Лондон, 1941 год

Вечер в Лондоне наступил рано. Весь день над городом висели снеговые тучи, отбрасывающие мрачные желтовато-серые отсветы на воронки от бомб и развалины домов. А теперь, хотя была только половина шестого, наступила полная темнота. Из окон не пробивалась ни одна полоска света ни в домах, ни в гостиницах на площади Портман, в большинстве своем тоже превращенных в квартиры, – это предписывали обязательные правила затемнения, а огни небольшого количества машин, проезжавших по улицам, были полузатенены, так что их выдавало лишь тусклое мерцание.

Пол Салливан бодро шагал по улице, стараясь обмануть холод, который, казалось, поднимался с мостовых и пытался всосать его в себя. Он поднял воротник пальто, нагнул голову, чтобы спрятать подбородок в складках шарфа, и засунул руки в перчатках в карманы.

Похоже, думал он, предстоит длинная, суровая зима – она рано установилась во Франции, где он провел последние месяцы, а теперь—и в Англии. Хотя была еще только середина ноября, ему уже приходилось коротать более холодные и более темные ночи, чем теперешняя, и озноб от страха, который всегда сопутствовал, когда Пол отправлялся на задание, означал, что сегодня его руки и ноги замерзли меньше и острое чувство страха, поселившееся в нем, не так притуплено.

Погода приобрела исключительное значение в той опасной тенистой полосе, которая протянулась по обе стороны демаркационной линии, разделившей оккупированную территорию от Франции Виши, где форма полицейского Виши означала не меньшую угрозу, чем немецкий солдат. Угроза имела тысячу обличий. Ясное небо с яркой луной означало, что могли прилететь самолеты – дружеские английские аэропланы, несущие оружие и снаряжение, а иногда и людей для оказания помощи в его работе. Темная ночь сулила дополнительное укрытие для операций, которые приходилось держать в тайне. Дождь туманил ветровые стекла, набухшее поле приглушало шаги, подмерзшая земля и снег оставляли следы, которые можно легко прочесть. Пол Салливан все это видел и научился молниеносно оценивать значение различных погодных условий – настолько автоматически делал это, что теперь, даже не взглянув на небо, он знал – его вышколенное сознание подсказывало, что сегодня самолеты не пересекут пролив.