Поздней ночью, когда все уже спали, застукали возле дома копыта, заржала у ворот лошадь. И стихло.

— Ой, это кто тамока приехал? — проснулась и растревожилась мамка Фекла.

И ребята проснулись: зашумели, завозились. Она подняла двух старших — Гришку и Петьку. Мальчики накинули одежду и выбрались на улицу.

Лошадь беспокойно фыркала, задние ноги нестойко подрагивали — устала. На ней распластался бесформенный темный куль.

— Тпру-ка, тпру-ка, Игреня, — успокаивали ее ребята, приближаясь.

А куль оказался мужиком, намертво обхватившим руками лошадиную шею, вцепившимся в ее шкуру скрюченными, закостеневшими на морозе пальцами. Гришка зашел с одной, другой стороны, глянул в лицо:

— Тятька, мам!

— Охтимнешеньки! — заголосила Фекла. — Околел он, ли чё ли? А сани-то где?

— Вроде живой, — ответил мальчик, приникнув ухом к отцовскому рту.

Снять отца с лошади оказалось непросто: сведенные руки, ноги неохотно расставались с лошадиным крупом, да еще и всадник сопротивлялся, лишь приходил в сознание. Наконец сняли, втащили в избу, где семилетняя девчонка Анька уже раздувала самовар. Игреню отвели в конюшню, кинули сена.

Долго оттирали руки, ноги, лицо, толкали отца. Наконец он стал отходить потихоньку, осмысленно поглядывать вокруг, ругаться на нерасторопных ребят и бабу. Тело крапивно жгло недавним морозом. Лишь когда принялся пить чай, обливая крутым кипятком бороду, заговорил окончательно, но тут уж было не до ору на ребятишек: такое пережил прошлым днем Петро Карасов, что и сам ойкал, рассказывая, и ребята ойкали, и мамка Фекла тихонько подвывала из угла.

Две недели назад по их селу Марково прокатились красные, отгоняя на восток белогвардейские части. Вслед за передовыми отрядами в селе появились обозные и тыловые части, командиры ходили по дворам, мобилизуя мужиков с подводами для разной фуражной надобности. Кто шел охотно, кто скрывался с лошадьми в лесах, на заимках. Петро Карасов все думал да раздумывал, как ему поступить, и продумал свое время, по обыкновению. Пришли на двор два красноармейца: «Отец, запрягай подводу, поехали!» И поехал, и возил: то солому, то снаряды, то раненых. Дело крестьянское! А вчера был большой бой под Тулумбасами. Тут-то и время бежать домой, да снова не успел: то поезжай туда, то поезжай сюда. А потом, как пошло в наступление чужое войско, тоже не ускачешь, догонит кавалерия — ссекут на ходу. Лучше уж ткнуться в дно саней, зажмуриться — авось пронесет.

Пленных в том бою белые взяли немало: кроме мобилизованных мужиков (их было человек тридцать), еще и сотни три красноармейцев — раненых, ошеломленных натиском. Их сначала сгрудили в одну общую кучу, а потом разделили на группы, человек по пятьдесят в каждой. И заходили между ними офицеры, пристально вглядываясь, выспрашивая, кто кем, по какой причине служил у красных. Кой-кого уводили после таких расспросов в штаб. Кой-кого отправляли сечь. Некоторые нацепляли тут же выданные погоны. Пожилой офицер подошел к обмершему от страха Петру Карасову, метнул угрюмый взгляд из-под лохматых бровей: «А ты кто такой?»

Тот еще больше забоялся, хоть и видом меньше всего походил на служивого: зипун, драная шапка из кота, лапти, портки в заплатах… «Подводчик, подводчик я! Мобилизованный». — «Ладно, ступай. Толку от тебя, я гляжу. Да в другой раз не попадай, а то…» — и напоследок, вдогонку, так круто стегнул нагайкой, что прожгло зипун и комком подкатило к горлу. Да не до обид, какое там, добраться бы скорее до лошади, вон их согнали там, у краешка села. Плюхнулся в сани, огляделся: нет, не уйти, снова можно влипнуть, надо ждать момент.

Тут сортировка кончилась, и снова пленные и возившиеся вокруг них белые пришли в движение. Оставшихся — человек двести — снова согнали в одну кучу, а затем стали выравнивать. Отвели подальше от села, поставили в одну цепь. Раненые висли на плечах товарищей. Некоторые срывались, падали — таких тут же добивали прикладами или штыком. Наконец пленные встали густой, плотной, темной стеной. Раздалась команда, и со стороны леса вышел так же растянутый в цепь пеший отряд вооруженных солдат. От деревни офицеры, покрикивая, вели такую же цепь. Подводчики возле своих лошадей следили за происходящим, ждали, что будет дальше.

«Каку опять ерундовину затеяли?» — подумал Петро Карасов, и только подумал, как стоящие на окраине деревни солдаты закричали что-то недружно, серая лента шевельнулась и, убыстряя шаг, с винтовками наперевес побежала на пленных.

«Ойё!» — в ужасе охнул кто-то из подводчиков. А там уже кололи, добивали раненых, догоняли бегущих к лесу. Тех, кто успевал оторваться, встречали другие солдаты, — наткнувшись на их цепь, человек сваливался темным кулем на серый истоптанный снег. И кончено было все — в маленькие, считанные минуты. Поле опустело, только мертвые лежали на нем.

Все время расправы Карасов просидел на санях, словно окаменелый: уж и повидал, кажись, войну, и смерть-то видел близко, но чтобы вот такое… И когда солдаты, только что коловшие пленных красноармейцев штыками, валом, без всякого строя, пошли мимо него, посмеиваясь или подавленно молча, или обсуждая какие-то свои дела, он еще сидел тычком на клочьях соломы, охолоделый и сосредоточенный. А потом кобыла вдруг дернулась, визгнула от укуса игривого жеребца, и подводчик свалился на снег мерзлой кокорой. И, вскочив, сразу закрестился: «Восподи, восподи, помилуй… помилуй…» Стал быстро распрягать Игреню, соображая: теперь самое главное — уйти. А то мало ли что… Остальные подводчики серыми мышами крутились возле своих саней, чмокали, дико взвизгивали, и тоже — дальше, дальше отсюда. Петро верхами обогнал всех. Сначала он еще ехал бойко, глядел и вперед, и по сторонам, и назад, — не догоняют ли? — но как накатила темнота, накатил и страх, осознание происшедшего, и Петро оцепенел понемногу, свесившись лицом на лошадиную гриву, обхватив шею Игрени…

Детишки, растыкавшись по углам, пугливо слушали отцовский рассказ. Ой, страхи, страхи! Фекла билась головой перед божницей — молилась за убиенных.

Кончив говорить о побоище, отец помолчал, внимательно оглядел себя и, убедившись еще раз, что жив-здоров, вдруг рассмеялся и сказал уже совсем другим тоном:

— А ведь я, мать, нашего Ваньку видел. Ну, мужи-ик наш Ваньша!

Сын Ваня ушел из дому не так давно. Тогда в Марково стояли красные, и у Карасевых квартировал немолодой уже красноармеец Михей. Дома, в деревне, у Михея осталось четверо детей. Он, провоевав всю германскую войну, вернулся к ним ненадолго, а в начале восемнадцатого снова пошел воевать — уже за Советскую власть. Иначе, как объяснял Михей, ему было нельзя: он — большевик, стал им еще в окопах на германской. У красных он служил и взводным, и ротным командиром, а осенью как-то застудил своих лошадей, они пали. Дело обошлось без трибунала, только из командиров он снова стал рядовым бойцом. Михей держался солидно, говорил мало, но веско, никакое слово у него даром не пропадало. Чем уж он приворожил к себе четырнадцатилетнего Ванюшку Карасова — сказать трудно. Только скоро они стали друзьями — не разольешь водой. Когда наступал вечер, кончались все воинские и крестьянские дела, они уходили на огород и о чем-то подолгу толковали. Или шли к новым Ваниным друзьям, Михеевым сослуживцам. И однажды, когда младших ребят не было дома, Ваня подошел к сидящим за столом отцу с матерью, низко им поклонился и сказал: