— Пащенок ты, голышман! Краснопузый бес, лешак! Тронь-ко у меня Яшеньку-то, загну салазки! У-ух, идолы, дождетесь вы-ы!..

И Яшку Борисова привел как-то Ваня в большой дом, где жил марковский священник, отец Илларион. Здесь квартировало большинство бойцов Михеева взвода. Сам поп, толстенький и пугливый, переселился с матушкой в баню и там глухо роптал. Но красноармейцы вели себя смирно, не воровали, не безобразничали, не зарились на скотину, а если прирезали трех овечек — так ведь и заплатили! Ваню, старого знакомого, бойцы приняли весело, с шутками, и он пытался Яшку увлечь той жизнью, какой жила в поповском доме маленькая взводная коммуна. Только тот походил, пофыркал, кошачьи скаля зубы на шутки бойцов, и ушел, так же пыжась. Даже не поиграл на гармошке, как обещал. Видно, здорово ему успели напеть дома! Ну и шут с ним. А Ваня остался.

Было так: позвал его Михей к своим сослуживцам раз, другой, а в третий он уж и сам пришел и привык скоро к новому окружению, не мог взять в толк, как можно было раньше жить по-иному. Бойцы чистили оружие, объясняли, какая часть в нем для чего служит, иной раз давали выстрелить на огороде в шапку или старую лапотину. Отделенный, выкатывая при командах глаза, занимался с ним фрунтом. «Проворный, Ваньша! Смышлен! Молодца, брат!» — хвалили его бойцы. И Ване нравилось, что его хвалили, только вот без друга поначалу было скучновато, не с кем было побороться, не перед кем выхвалиться.

У Санка Ерашкова отца не было. Как-то в лихую и темную пору начала восемнадцатого года тот поехал в Кунгур продавать сено, да так и сгинул с тех пор, не вернулся обратно. Осталась при матери семья — шестеро ребят, Санко старший. Вот и бьются они с матерью, вечно пли в людях работают, или возятся на своем подворье, в поле, а порой Санку не то что и некогда — не в чем на улицу-то выбежать. Летом еще туда-сюда, а зимой просто беда. И ходить к другу у Вани не стало времени с тех пор, как изба батюшки Иллариона — место квартирования Михеева взвода — стала вторым для него домом.

Однако когда идет война, солдат на месте долго не стоит. Пришла пора и взводу, где служил Михей, заканчивать свое мирное житье в селе Марково и идти вслед за колчаковскими войсками на восток. Там забабахали однажды тяжелые пушки, и ночью заиграло сияние над недалеким лесом. Началось наступление. Вслед за криками лихих вестовых, спешащих от штаба к избам, начинали звучать команды: люди, захватив немудрое свое барахлишко и амуницию, выходили из домов и строились. Слухи о выступлении ходили давно, но Ваня не придавал им особенного значения, потому что по-детски легкомысленно думал: «Куда они теперь без меня денутся?» К тому же они с Михеем затеяли важные дела: во-первых, привезли из лесу дровишек, сменили лаги и пол в конюшне втроем с отцом; во-вторых, Михей в лесу надрал бересты, согрел ее дома, смастерил из нее жалейку — пастуший рожок — и стал учить Ваню играть на ней. У него самого получалось славно.

— А как же? — смеялся красноармеец. — Я, брат, с малых лет до женихов пастушил. Взойдешь леточком на горку, чтобы стадо видно было, сядешь в траву, спиной к березке, дудочку возьмешь — пошла, родная! Ты гляди, гляди, как оно делается.

У Вани получалось плохо: щеки надувались, с губ летели брызги, а звук получался плохой, хрипучий и конфузливый. Терпеливый Михей снова брал у него берестяную дудочку, объяснял ее премудрость. Они сидели в огороде и слышали, как скричал на улице грубый отрывистый голос, затопали сапоги в избе. Спустя какое-то время тот же голос в сенях скомандовал Михею в темноту двора, чтобы он шел домой, собирался и бежал во взвод, потому что настала пора идти в поход. С берестяной дудочкой в руке мальчик бежал за постояльцем, обмирая от тоски и спрашивая на ходу:

— А я-то, я-то теперь как, дяденька Михей?

— А ты расти, брат Ваньша! — весело откликнулся тот. — Войну закончим, разгоним буржуйскую рать, я к тебе еще приду! Дорога-то — она одна, мне домой почти что через вас обратно дуть, так что заверну, не сумлевайсь. Дудку, дудку сбереги, мы с тобой еще ее постигнем, верное мое слово!

Тут они пришли к попову дому. Ваня сунулся было к взводному, но тот, замороченный сборами, только отмахнулся от него и велел тикать домой, не путаться под ногами. Тогда мальчик встал с правого фланга строя, но и оттуда был изгнан, да еще чуть не надрали уши, спасибо, вступился Михей. Он подошел, обнял мальчишку и сказал:

— Ступай-ко ты, правда, Ваня. Война — рази детское дело? Тебе жить да жить еще, новую жизненку ставить. Ступай, милок. Я ведь говорил: зайду, как с войны буду вертаться.

Однако Ваня не ушел и с лицом, залитым слезами, провожал до околицы красноармейские ряды.

Дома он не стал ужинать, все сидел на пороге и дул в берестяную дудочку. Ничего-то у него не получалось! А потом, ложась спать, он снова горько плакал, вспоминая Михея и его друзей. Слова красноармейца о том, что на войне убивают, он как-то не принимал всерьез: в детстве трудно верится в возможность не только своей — и чужой гибели. В детстве война — это, чаще всего, когда бегут с флагами, кричат «ура!», непременно побеждают трусливого неприятеля… Вот и дядя Михей ушел вместе со взводом бить коварного белого врага, чтобы бедным во всем свете жилось лучше. Ушел — и победит, не такой дядя Михеи человек, чтобы не одолеть супротивника. А он, Ванюшка, так и будет лежать тут на печке, ждать да почивать. И опять слезы душили мальчишку. Он не спал до самого утра.

А утром, как только мамка встала топить печку, он оделся, сказал ей:

— Дай-ко хлебца, мам. Пойду в Бородино, к тетке Агахе, дрова просила поколоть.

Деревня Бородино была по соседству, а жившая там тетка Агаха приходилась матери сестрой. Но мать недавно ее видела, и та не поминала ни о каких дровах. Ну, мало ли, может, у них с Иваном был свой уговор. Сестра у Феклы — одинокая да больная, как ее не пожалеть, не отпустить парня помочь!

— Хлеб-от тебе зачем? — спросила мать. — Ай она тебя не накормит?

Но Ванюшка уже сунул краюху за пазуху, толкнул дверь — и был таков. До вечера его не было, и не ночевал, но не тревожились: думали, что у Агахи. Но та сама прибрела утром и аж вся побелела, узнав, что племянник еще сутки назад ушел в Бородино. Вот беда-то! Избегали всю деревню и в Бородино обошли всех, ходили и кричали в лесу, но — бесполезно. Заподумывали уж горькое: вот так-то, когда стояли еще в Марково красноармейцы, один из них, местный, задумал сходить проведать своих в Березовку. А наутро нашли его за деревней, всего исколотого, раздетого. Кто мог сделать такое? Ясно, что кто-то свои, местные, а кто — неизвестно. Ваньшу искали, отец с матерью доехали до Березовки, заглядывая за обочины дороги. Ничего не выездили, вернулись домой.

Тут Петру выпала доля ехать в подводчики, и он уехал, оставив Феклу и детишек.

А Ванюшка в это время уже в полной красноармейской амуниции исполнял обязанности бойца из взвода полковой разведки. Затруднение с определением его на службу разрешилось вдруг просто и быстро. Ведающий разведкой помощник начальника штаба полка Тиняков, доставляя в штаб с передовых позиций пленного офицера, слишком разогнал лошадь, и сани перевернулись. Возчика отбросило в снег, он барахтался в нем и чертыхался, самому Тинякову сильно зашибло ногу, а пленный беляк, несмотря на связанные руки, быстро вскочил и, вскидывая длинные худые ноги, бросился в сторону леса. Тнняков стрелял ему вслед из маузера, но бесполезно. И тут подбежали тоже следовавшие в штаб Михей с Ванюшкой.

— Чего? Чего тут содеялось? — торопливо спрашивал Михей.

Разобравшись, в чем дело, потащил с плеча винтовку. Стукнул выстрел — офицер вскрикнул, опрокинулся на спину. По глубокому снегу Михей с Ваней добрались до него, потащили, ослабевшего, раненного в бедро, обратно к саням. А когда и сани были на месте, и упряжь исправлена как следует, и возчик вскарабкался на облучок, сидящий в санях Тиняков сказал Ивану: