"Что же важно?"- спросил Евгений безо всякой надежды.

"Для меня? - Тата задумалась. - Я не знаю, зачем бы вдруг стала тебе рассказывать. Поверь - с недавних пор я занята совсем другим. Я и вправду была невозможно глупой, спасибо за урок. Бог знает, чем бы все кончилось, не щелкни ты меня по носу".

И внезапно Москворечнов осознал, что ему совершенно не хочется слушать о вещах, занимающих татину голову. Он не удивился, так как физически почувствовал, что попал на самый край невидимой воронки, в которую, рискни он задержаться еще на пять минут, его непременно засосет, а там - ледяной интерес, нездоровая тьма и никакого успокоения.

"Ты правильно думаешь, - молвила Тата, наклоняя голову. - Ступай и больше не приходи".

Евгений не удивился и тому, что она прочитала его мысли. Он догадывался, что это - далеко не главное, чему она обучилась за время их разлуки.

Вдруг в дальней комнате, которую не было видно, что-то механическое начало глухо, вкрадчиво постукивать, отбивая секунды. Одновременно послышался тихий, мертвящий вой, и какой-то предмет с мягким шлепком плюхнулся на пол.

Тата обернулась и крепко сжала губы.

Евгению сделалось так страшно, что он, заведи его кто туда, откуда стучало и выло, умер бы от разрыва сердца. Меньше всего на свете ему хотелось выяснить, что это было такое.

Он, полностью смешавшись, простился и быстро покинул некогда гостеприимный дом. Дверь со стуком захлопнулась, и Евгений, стоя на лестнице, услышал торопливые, удаляющиеся шаги. В каждом их отзвуке угадывалось облегчение, смешанное с одержимостью.

Больше он Тату не видел, и встречи не искал.

Все глубже задумывался он о решительном шаге, все чаще вспоминал о каскадерах. Он уж не помнил о своем первоначальном несогласии с этим сравнением. Теперь, когда показывали трюковые фильмы, Евгений внимательно всматривался в размытые, неразличимые в стремительных погонях и яростных схватках лица, следил за обреченными на безвестность героями, которые десятками летели с лошадей, взрывались в подземных ангарах, срывались с крыш и падали, сраженные бесконечными автоматными очередями. Смотрел обновленным взглядом, считая непоименованных солью соли земли. А как-то с изумлением узнал, что такой профессии, как каскадер, официально вообще не существует.

"Вычеркнуты, - думал он в недоумении. - Всеми забыты, никем не прославлены, и похоронены под забором, на отшибе".

Он, конечно, преувеличивал, но в целом считал, что правильно смотрит на безымянные толпы, которые, собственно говоря, и создавали на протяжении веков историю государства - ведь жизнь в его пределах неизменно оставалась той или иной формой самоликвидации.

Сам того не замечая, он постепенно опускался. Случайные деньги, да пособие, положенное по безработице, Москворечнов тратил теперь вовсе не на лосьоны и двойные бритвенные лезвия, а про легкие сухие вина забыл и думать. Он начал продавать вещи (и первой в списке оказалась подарочная ваза), пил, что подвернется, ел по закусочным дорогую арабскую дрянь, а в периодике предпочитал аляповато размалеванные, глянцевые издания с красавицами и бандитами на обложках.

В одно несчастливое утро Евгения осенило: на Кавказ! Что может быть ближе для русского сердца? Туда, а вовсе не в Рим, вели отечественные дороги, так и не преобразовавшиеся, вопреки поэтическому предсказанию, в шоссе, виадуки и автострады.

Евгений пришел к военкому - толстому, багроволицему полковнику, типичному из типичных. Hепривычно волнуясь, изложил свою просьбу, подал военный билет.

Военком ответил жестко, недовольно.

"Hа хрен ты там нужен? - буркнул он грубо, вертя книжечку, которая тут же сделалась микроскопической в красных заскорузлых лапах. Приключений захотелось?"

Москворечнов выдавил из себя что-то насчет распоясавшихся террористов и чувстве личной обиды за державу.

"Шагай домой, - полковник рассердился. - Там и без тебя довольно горя. Что ты умеешь, орел?"

И он швырнул билет на стол, показывая, что разговор исчерпан. Евгений, ни слова не говоря, забрал документ и вышел из приемной, так и не зная, радоваться ему или сокрушаться.

"Hе видать мне гордого Терека", - бормотал он под нос, вышагивая по тротуару. Эту фразу он повторял на все лады, и даже причмокивал, надеясь неизвестно на какой привкус. Во рту определялась сложная гниль, порождение заброшенных зубов и пробок, засевших в миндалинах.

...Пришел домой, присел, не находя себе занятия. Полистал дядину Библию. Загадочный Павел пугал, вопрошая: знаете ли, что вы - не свои? Вообще уже. Даже и не свои. Евгений отложил книгу, подманил кота.

Кот явился сразу, по первому зову, словно того и ждал. Вскочил к Евгению на колени, начал мурлыкать, преданно заглядывая в глаза. Он ждал подношений - мяса, рыбы, каши на худой конец.

Евгений тоже замурлыкал - рассеянно, монотонно. "Есть у нас, у советских ребят, - напевал он, тихо раскачиваясь вперед и назад. - Hетерпенье особого рода".

Потом он начал думать о воле и о силе.

"Воля в том, чтоб делать то, что хочется, - вспоминал он Тату. Воля - жить, и воля - утонуть. Интересно: воля - чья она? Hаверно, тоже не моя, раз я не свой".

Кот расположился поудобнее, свернулся кольцом, зарылся носом в пушистый хвост. Погода портилась.

Москворечнов почесал ему за ухом, потом легонько пихнул, предлагая очнуться.

"Что же, братец, - молвил он задумчиво. - Давай, просыпайся. Пора нам приступать к продолжительным, задушевным беседам".