- Нет, нет! - прорвался, будто из-за пелены какой-то, голос Холодова.Не умею я на лошади!

- Ну и ладно, у вас ноги здоровы, у охотников,- это Колесов говорил, уже выйдя на крыльцо, спускаясь с него, прямо ставя, как-то отдельно, впереди и чуть сбоку, свой протез.

Колесов садился на лошадь, неловко подпрыгивая на одной ноге, потом повернулся, как-то надо было затушевать сорвавшееся невзначай слово.

- Да, забыл совсем, вы уж извините, имя-отечество ваше?

- Холодов. Виктор Семенович Холодов,- почему-то странно прозвучали для Холодова его имя и фамилия, будто кто-то другой назвался так при нем, и растерянность прозвучала в его голосе.

- Колесов, Вениамин Матвеевич! Познакомились, стало быть, когда о деле договорились.

Холодов ждал быка, стоя в полосе подсолнухов, росших по краю картофельного поля вдоль прясла. Полоса уходила вниз, там кончалось картофельное поле и начинался кочковатый сырой луг, за которым бежал в ржаво-зеленой буйной осоке среди болота петлястый теплый ручей. За ручьем и болотом опять луг и заросли тощего мордохлеста из чахлых березок и осинок. Косогор понизу зарос ивняком, как заштрихован коричневой тушью. Часть подсолнухов уже созрела, плоские тяжелые головы их поникли и засохли на крючковатых стеблях и были расклеваны птицами. Созревших было мало, и они выделялись, их далеко было видно по всей полосе среди остальных, незрелых желтых и сияющих...

"Эти уже не успеют созреть,- подумал Холодов,- лето кончается. На силос, наверное, пойдут. Или поздно уже на силос?"

Ждал он долго.

Сначала он увидел и услышал показавшегося наверху, у края поля, возле молодого сосняка, бригадира, а потом увидел быка; за быком, наискось к бригадиру, не давая быку повернуть от изгороди влево, заезжал пастух. Бригадир и пастух что-то кричали, то ли на быка, то ли Холодову. И, услышав этот крик, Холодов почувствовал, что он давно, и нестерпимо, и жадно, всю жизнь ждет и жаждет этого, и это не так выглядит, как ожидалось. И близко прозвучало слово, невзначай выпущенное Колесовым: "Палачество!" И как будто давно знал Холодов это слово. "Ну и пусть",- подумал Холодов. "Именно палач! На этом и кончим!" - подумалось это не так гордо и сильно, как хотелось, и стало страшно, захотелось убежать, куда-то кинуться, куда-нибудь в прошлое. Но прошлого не было. Мелькнуло что-то про козу на веревке. Он почувствовал себя одиноким на всей земле, как будто он стоит на самом верху ее и не видит окрест ничего и никого, только буро-ржавая ботва, как безграничное море, только безбрежное бурое море, по которому плывет, странно качаясь, Красный бык!

Голоса у бригадира и пастуха были отчаянные, предупреждающие. До Холодова дошло: в голосах загонщиков глухо слышалось предупреждение быку.

Бык сначала бежал, а потом пошел медленным шагом, а когда бригадир и пастух стали нагонять его, прижимая к плетню и направляя на Холодова, он снова побежал, грузно сотрясаясь всем телом, прогибаясь в спине, взбивая комья рыхлой земли, разрывая оплетавшие его ноги плети пожухшей картофельной ботвы. Он бежал вниз и не ожидал опасности в подсолнухах, росших вдоль прясла,- они были давно знакомы ему, эти подсолнухи.

Бык был метрах в пятидесяти, когда Холодов встал, сделал шаг вперед, выйдя из мешавших стрельбе подсолнухов, щелкнул предохранителем и поднял к плечу ружье. Он решил стрелять сначала картечью, чтобы остановить быка на мгновение, и уж пулей бить наверняка.

Бык, не меняя скорости, отклонился влево и продолжал бег по мягкой пашне. Чувствовалось, какая мягкая и рыхлая земля у него под копытами, он увязал в ней и в бурой пене ботвы, и ботва была как сеть.

Бык поравнялся с Холодовым. Их разделяли двадцать метров, когда Холодов спустил курок, видя широкую низкую грудину и шею быка, и почувствовал отдачу. Бык прыгнул вверх, толкнув-шись всеми четырьмя ногами, круто взметнул голову, развернулся в воздухе и, почти не коснув-шись земли, еще раз прыгнул, взбрыкивая, лягая воздух позади себя. Холодов нажал второй курок. Холодов слышал, как пуля гулко ударила в красное, напрягшееся в прыжке тело, видел, как бык судорожно дернулся, будто ударил рогами кого-то невидимого рядом. Бык остановился, вспахав землю, утонув в ней копытами, и, выбрасывая комья земли и рваные лохмотья стеблей, помчался прямо на бригадира и пастуха, которые, сдержав лошадей в сотне метров позади быка, следили за происходящим.

Бык резко остановился, не добежав до верховых, и опять развернулся и стремительно пронесся мимо Холодова, стоявшего с незаряженным ружьем возле подсолнухов, вниз к ручью, через ручей, через болото, разбрызгивая грязь, замелькал красным пятном в чаще, в мелких зарослях вдоль косогора - корявые прутья мордохлеста выпрямлялись за ним - и скрылся в ивняке. Второй выстрел был безнадежен, потому что бык, прыгнув, развернулся влево, и голова и шея его оказались закрытыми тушей.

Холодов машинально переломил ружье, выбросил пустые гильзы и зарядил оба ствола пулями. Стоял он неподвижно, время его нового состояния тянулось медленно, минуты были бесконечны-ми. Черные стволы заряженного ружья покачивались, не находя цели. Пастух приближался медленно, за ним ехал бригадир. Пастух видел, как Холодов перезарядил ружье, и завернул коня, когда совсем подъехал, потому что испугался - ружье оказалось у плеча, и пальцы Холодова лежали на спуске.

- Ты чего это? Ты чего! Ранил! В лес ушел!

Холодов побежал по полю, запинаясь, путаясь ногами в ботве, вниз к ручью. К пастуху подъехал бригадир.

- ...............! В лесу хочет, что ли?

- Не в себе, однако, парень-то! - ответил пастух, глядя вслед Холодову.

- Из лесу-то как вывезем, там разделывать придется! Стрелок тоже мне! Ведь прямо в руки нагнали!

- Давай-ка туда, а то, гляди, запорет, вон как стеганул, в силе еще! пастух тронул коня.

- Стой, Серега, в чаще-то не проедешь! - закричал бригадир, дернув своего мерина вслед за пастухом.

Верховые доехали до болота и встали там, ожидая выстрела в лесу.

Холодов оступился, когда бежал по болоту, и теперь шел быстрым шагом, раздвигая ружьем заросли, размазывая по лицу теплую, пахнущую илом грязь. Он не слышал царапин и хлестких корявых ударов ветвей по лицу, не замечал пота, заливавшего глаза, не замечал облака комаров, сопровождавших его с болота.

Бык светился красным пятном в прохладной чаще ивняка. У него не хватило сил пройти дальше, за ивняк, в ельник, к тому месту, где пролежал он свою последнюю ночь. Бык чувствовал приближение смерти, инстинкт обреченного звал, гнал быка дальше. Но сил больше не было. Он стоял возле разросшейся старой ивы, листья ее безвольно висели беловатыми лоскутами, некото-рые уже сморщились и пожелтели. Белые ноги и белое брюхо с кистью были исхлестаны потеками грязи.

Здесь и нагнал его Холодов.

Бык казался огромным на фоне низкорослых кустов. Длинное, непропорционально длинное туловище породистого быка было почти целиком вдвинуто в заросли; иссеченное и закрытое прутяным облаком, оно казалось несколько облегченным и слабым по сравнению с мощной, тяжелой грудью и высокой бугристой холкой. Голова была устало опущена, рогами вперед, на преследователя. Влажные ноздри с шумом гнали воздух, касались мха. Глаза его не были видны, они были полузакрыты белесыми ресницами. Бык стоял, чуть покачиваясь, поводя красными боками. Под кожей волнами пробегали судороги мышц. Весь заряд картечи пришелся в шею, а пуля раздробила верхнюю часть правой лопатки и осталась там. Бык медленно, с трудом переступил передними ногами.

Холодов чувствовал быка в этой фантастической близости, видел, как черные копыта погружались в землю и погрузились до половины. Холодов ощутил в голове какую-то свободу, свободу, с которой падают с башен во сне.

Они были одни. Холодов мог стоять и смотреть на быка бесконечно. Все было как сон. Даже вспомнил Холодов, какой именно сон. Старый, страшный, еще из детства сопровождавший его.

Снилась ему временами огромная собака, нападала она из темноты, в страхе он загораживался от нее руками. Он знал этот сон и всегда был готов к нему, сначала старался убегать, но убежать не удавалось, а потом он догадался, и как только кинулась на него собака с разверстой пастью, он сунул ей в пасть руку, чувствуя слюнявость и дыхание собаки уже на лице, и страшно было выдер-нуть руку - будет это последний миг, и остается только одно: толкать руку дальше, глубже, в пасть, в горячую глотку, туда, где бьется, мечется голое собачье сердце; вот-вот нащупают пальцы это сердце и сожмут, сдавят когтями его, тут же собака издохнет. Но так ни разу и не удалось сдавить собаке сердце, ни в детстве, ни потом. "Это они все,- думал Холодов,- это моя ненависть".


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: