В прошлой жизни он спал крепко и без сновидений. А теперь в снах явный перебор сюжетов: массивные лбснящиеся призраки, неслышно скользящие между переборок, золотые наручники, разложенный и готовый к употреблению набор хирургических инструментов.

— … — говорил рябой монстр слева.

— … — елейным голосом отзывалось существо справа.

Потом они принимались разбирать Миннера Берриса на части.

Тогда — это тогда, а сейчас — это сейчас; но, наяву или во сне, ему было никуда не деться от этого груза боли и чужеродности, от вечного напоминания о том, что сотворили с ним там, за завесой темноты, в пронизывающем до костей черном мраке.

Три недели назад он вернулся на Землю и поселился в однокомнатной квартирке в «Мартлет-Тауэрз». Не считая скромной правительственной пенсии, он мог рассчитывать только на себя. Нелегко смириться с таким ударом судьбы: попасть в лапы к монстрам, чтобы и тебя превратили в монстра. Но Беррис сопротивлялся изо всех сил.

Если б только немного утихла эта боль…

Обследовавшие его врачи поначалу уверенно заявили, что уж с болью-то они как-нибудь справятся. Последние достижения микрохирургии, последние достижения анестезиологии, черта лысого…

— …заглушить часть нервных окончаний…

— …впрыснуть минидозу нейтрализатора, чтобы заблокировать центронесущие каналы, и потом…

— …незначительная косметическая хирургия…

В теле Берриса привычные коммуникационные каналы были безнадежно перепутаны. Что там ни сделали с ним инопланетные хирурги, а постарались они на славу: последних достижений земной медицины оказалось недостаточно даже для того, чтобы понять, в чем, собственно, дело, не говоря уже о том, чтобы исправить. Обычные болеутоляющие не действовали. Нервные сигналы путешествовали в мозгу самым причудливым образом; ощущения усиливались, перемешивались, приходили не по адресу. Земным врачам только и оставалось, что в бессилии кусать локти, и в конце концов Беррис в буквальном смысле уполз от них такой же изуродованный, еще более ожесточившийся, чтобы спрятаться в темной меблирашке, затерявшейся среди сотен ей подобных в рассыпающемся от времени архитектурном колоссе.

Семьдесят лет назад комплекс «Мартлет-Тауэрз» считался последним словом в жилом строительстве: глянцевитые уступы высотой в милю сомкнутыми рядами карабкались по некогда зеленым склонам Адирондакских гор — и при этом, можно сказать, рукой подать до Нью-Йорка. Для современного жилого строительства семьдесят лет — долгий срок. Теперь «Мартлет-Тауэрз» был покрыт патиной времени, пронизан ощущением упадка. Некогда шикарные апартаменты превратились во множество однокомнатных клетушек. Идеальное место, чтобы спрятаться, думал Беррис; укрыться в нише, как полип в своей известняковой пещере. Можно предаться праздности или раздумьям, можно попытаться привыкнуть к тому ужасу, что сотворили с твоим беспомощным телом.

Из коридоров постоянно доносились скрежещущие звуки. Беррис даже не пытался выяснить, что это такое. Может быть, таинственным образом мутировавшие ракушки и креветки мигрировали на сушу и теперь заселяют пространство между перекрытиями «Мартлет-Тауэрз»? Или многоножки ищут уюта в теплом лиственном перегное? Или шебуршатся игрушки, забытые подслеповатыми детьми? Беррис не выходил из комнаты. Он часто думал о том, что можно было бы устраивать ночные прогулки, бесшумно ступать по коридорам, как призрак, плавно скользить в темноте и наводить ужас на случайных встречных. Но он так и не покидал стен своей комнаты с того самого дня, как через подставное лицо снял эту квартирку — островок спокойствия посреди бури.

Он лежал на кровати. Стены источали бледно-зеленый свет. Убрать куда-нибудь висящее напротив зеркало не представлялось возможным, оно было вмонтировано на века, его можно было только выключить, и Беррис лежал, уставившись в темный овал на дальней стене. Время от времени, в качестве дисциплинарной меры, он включал зеркало и оказывался лицом к лицу с собственным отражением. Может быть, подумал он, сегодня я так и сделаю.

Когда встану с кровати.

Если встану с кровати.

Зачем мне вставать с кровати?

В мозг его непонятно из каких соображений было вживлено многожальное шило, внутренности то и дело сводило судорогой, невидимые гвозди пронизывали лодыжки. Веки при каждом моргании терли глаза, как наждак. Боль все время была рядом, не отступая ни на шаг; постепенно она становилась другом.

Как там сказал поэт? Тело — свидетельство…

Беррис открыл глаза. Новые веки его не умели двигаться вверх-вниз, как обычные человеческие. То, что теперь служило ему веками, распахивалось от центра к периферии, как диафрагма. Зачем? Зачем вообще инопланетным хирургам понадобилось демонстрировать на нем свое искусство? То, что они сделали с веками, казалось особенно бессмысленным. Чем плохи обычные веки — вверх-вниз, вверх-вниз, — новые ничуть не лучше, они только воздвигают еще один барьер между отстальными людьми и Беррисом. Едва моргнув глазом, он уже возвещает о своей чужеродности.

Он перевел взгляд на потолок. Человеческий глаз двигается коротенькими суматошными скачками, а мозг уже сплавляет из них иллюзию непрерывности. Теперь глаза Берриса двигались, как панорамирующий объектив идеально установленной кинокамеры: непрерывно, плавно, не моргая. То, что сейчас представлялось взгляду Берриса — стены, низкий потолок, выключенное зеркало, виброраковина, задраенный люк продуктопровода, — было стандартными аксессуарами дешевой меблирашки. С момента, как Беррис появился в «Мартлет-Тауэрз», он держал окно матовым. Он понятия не имел ни о времени суток, ни о погоде, ни даже о времени года; хотя, когда он сбежал от врачей, стояла зима — и, скорее всего, продолжалась до сих пор. В комнате постоянно царил полусумрак. Неяркие зеленоватые узоры вспыхивали на стенах самым произвольным образом. Иногда несколько дней подряд мир казался ему погруженным в туманный сумрак, словно дно илистой заводи. Потом происходил спектральный сдвиг, и нескольких фотонов было достаточно, чтобы в мозгу вспыхнуло нестерпимой яркости пламя.

Из мглы проявились черты до боли знакомого лица. В плавно изгибающемся углу рядом с зеркалом неторопливо возник ушедший в небытие Миннер Беррис и принялся с интересом разглядывать Берриса теперешнего.

Диалог облика и души.

— Ты вернулся, грязная галлюцинация!

— Я тебя никогда не оставляю.

— Ты — это все, что у меня есть, так, что ли? Ну ладно, добро пожаловать. Как насчет рюмочки коньяку? Чем богаты, как говорится, тем и рады. Да садись же, садись!

— Спасибо, я лучше постою. Как дела, Миннер?

— Прескверно. Тебе-то какое дело?

— Ужели я слышу в твоем голосе жалобы на судьбу?

— А что если и так?

— Ну и голос! Я тебя такому не учил.

Беррис теперь не умел потеть, но облачка пара поднялись над порами-терморегуляторами. Недвижным взглядом уставился он на свой прежний облик.

— Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? — угрюмо пробурчал он. — Чтобы ты попал к ним в лапы, и они сделали бы с тобой то же самое, что и со мной. Тогда бы ты понял.

— Миннер, Миннер, со мной ведь это уже сделали! Ессе homo![2] Ты лежишь передо мной как живое доказательство этому.

— Нет. Это ты стоишь передо мной как живое доказательство обратному. Твоя поджелудочная железа, печень, глаза. Кожа… Мне больно, понимаешь — мне, не тебе!

— С каких это пор ты стал так жалеть себя? — мягко усмехнулся призрак. — Миннер, это что-то новенькое.

— Может, ты и прав, — оскалился Беррис. Не поворачивая головы, он снова обвел взглядом комнату, от стены до стены. — За мной наблюдают, вот что неприятно.

— Кто?

— Откуда я знаю? Глаза. Телекамеры в стенах. Я пытался искать их, но все без толку. Две молекулы в диаметре — как их найдешь! Но они видят меня.

— Пускай себе смотрят. Тебе нечего стыдится. Ты не смазлив и не уродлив, ты просто неповторим, тебя не с кем сравнить. Мне кажется, тебе пора начать выходить на люди.

вернуться

2

Се человек (лат.).


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: